Игорь Корнелюк. Об утраченной сакральности
Композитор уверен, что нас ждет тотальная компиляция… Сейчас много говорят о коммерциализации музыки. Парадокс: это началось не с попсы, а с авангарда, с Новой венской школы. С этого мы и начали разговор с человеком, который все знает про музыку, с композитором Игорем Корнелюком.
ГАММА СОЛЬ МАЖОР
– Итак, Игорь Евгеньевич, нововенец Шёнберг разъял музыку, или, как заметил философ Адорно, ввел серийную технику организации музыки…
– И умирая, Шёнберг признался: «Я так и не понимаю, чего я сделал для музыки больше: добра или зла». Вообще, он же начинал как вполне традиционный композитор, который писал в духе позднего романтического экспрессионизма. А потом придумал додекафонную систему.
– И пустил музыку в другую сторону.
– Она вообще, на мой взгляд, перестала быть музыкой. Все, что умозрительно, – неправильно. Искусство все-таки не придумывается, оно рождается. А додекафонный ряд Шёнберга – это как если бы я сказал: «Нафиг предложения». И лепил бы вам «вечер», «огонь», «земля», «музыка». Ведь можно так изъясняться? Можно. И музыку такую можно слушать. Только впервые и пять минут. Может, со мной что-то не так, но когда слушаю «Воццека» Альбана Берга, у меня сносит крышу, я уже через 15 минут не понимаю, что происходит…
– Но именно такая музыка имеет шансы быть замеченной критиками.
– Конечно, потому что, по их мнению, восторгаться Шестой симфонией Чайковского – глупо. «Ой, Чайковский, это же пошло, это уже навязло в зубах». Конечно, если Чайковский будет звучать из каждой дыры, он навязнет в зубах, но это нисколько не умаляет его гений. А самое главное, ни один критик не может объяснить, почему у Чайковского три ноты дают ток, а у другого – нет. Как-то мне звонит приятель из Москвы, которого вдруг понесло на Чайковского: «Слушай, а в “Щелкунчике” главная тема – это же просто гамма соль мажор». Я говорю: «Идиот, ты напиши гамму соль мажор так, чтобы она выворачивала твое нутро наизнанку». Я помню, в консерватории нам говорили, что эта тема в «Щелкунчике» – апофеоз любви, света, добра. А я всегда ее воспринимал как апофеоз трагедии. Апофеоз несбыточной, несостоявшейся любви. Далекой, как линия горизонта. И все это выражено в «просто гамма соль мажор»! Можно ли это объяснить? Нет. И более того, есть вещи, которые нам и не надо понимать. Достаточно принять: это «просто чудо».
ИГРА В БИСЕР
– Куда мы идем? Какая она будет, музыка будущего, на ваш взгляд?
– В скором будущем, причем в очень скором будущем, профессия композитора умрет. Нас ждет тотальная компиляция.
– Как кто-то заметил, искусство превратилось в игру в бисер: берутся элементы существующих высказываний, текстов, перемешиваются, как в калейдоскопе. Но ведь в итоге получаются новые смыслы.
– Хорошо, если бы получались новые смыслы. Вот диджейское искусство. Когда я вижу: явно в интерьере какого-то театра диджей со своими примочками, а за его действиями следит зал, – мне кажется, что у меня шизофрения, потому что я не понимаю, что там слушать.
– Извините, но, может, дело в вас?
– Это правда. «Ведь, если звезды зажигают – значит – это кому-нибудь нужно?» – говорил Маяковский. Я готов признать: да, диджей может круто микшировать с трех вертушек, творить чудеса с эквалайзером, делать какие-то там невероятно гладкие миксы. Но какое это имеет отношение к композиторскому искусству?
Тут наш разговор прервал… бой кремлевских курантов.
– Что это?!
– Часы. Видите, за вашей спиной башня с часами.
– Теперь надо достать шампанское и загадать желание! Могу себе представить, что здесь происходит в Новый год, когда бой ваших курантов совпадает с кремлевскими…
– А мы в Новый год и не сидим дома – работаем, чему я как трудоголик безумно рад. И потом, признаюсь, на меня всегда в новогоднюю ночь не то что депрессия, ипохондрия какая-то нападает. Ждешь, ждешь праздника у елки, сжираешь оливье, и что дальше? Вообще, не люблю праздники. Можно и без них встречаться. Меня радует, что в последнее время все чаще стали приезжать друзья в гости. Я сажусь за инструмент, и мы начинаем петь, как когда-то.
– «Там вдали за рекой…»?
– И «Там вдали за рекой…», и ABBA, и The Beatles, и Queen. Поем все что знаем, на всех языках мира. И кстати, о будущем музыки. Надо констатировать факт: жанр песни умер.
– Но почему?
– Потому что писать стали все – и кто может, и кто не может. В принципе это же просто, все гармонии, мелодические ходы известны. Но только заряжена ли эта песня тем самым электричеством, о котором мы говорили? Я как-то лет пять назад предложил Регине Лисиц (постоянный соавтор Игоря Корнелюка. – Прим. ред.): «А давай песенку напишем». А она: «И что? Ну выльем флакон духов в эту канализационную трубу, что от этого изменится?» И она права. Сегодня надо писать что-то другое.
МУЗЫКА ДЛЯ МЫШЕЙ
– Так что такое сегодня музыка?
– Она перестала быть ценностью, а композиторы – небожителями. Есть же история про Баха, уже состоявшегося композитора, который пешком прошел километров 50 в одну сторону и 50 в другую, чтобы в соседнем городке послушать известного в те годы органиста Букстехуде. Для Баха это было ярким, знаковым событием. Но иначе и быть не могло для человека, который каждую неделю писал к службе мессу. Музыка была для него всем.
– Причем ведь еще успевал завести детей. Кажется, у него родилось их два десятка, правда, выжила только половина.
– В консерватории у нас был педагог по истории музыки Александр Николаевич Богоявленский – старичок в накрахмаленной рубашке, говоривший очень хриплым голосом и постоянно куривший сигареты «Арктика». И вот однажды он сел за стол, закурил сигарету «Арктика» и сказал: «Бах на самом деле был очень простым человеком. Он каждый день знал три дела: выпить кружку пива, написать фугу и заказать наследника». Для меня это был шок! Бах – небожитель, космос, и вдруг – «выпить пива»!
– К слову, о космосе. Лет 40 назад музыку Баха записали на Золотую пластинку «Вояджера», прикрепленную к космическому аппарату, и запустили с Земли. И я даже не представляю, музыку кого из наших современников можно было бы отправить в космос.
– Потому что музыка утратила сакральность. Первоначально музыка была не искусством, а частью ритуала, если хотите, шаманства. Ее предназначение было не скрасить досуг, а попросить у Господа хорошего урожая, чтобы детишки родились здоровыми. Я еще, кстати, застал белорусские свадьбы и помню, когда уводили из дому невесту, бабки начинали страшно выть. Я от этого воя буквально цепенел. И ведь не случайно во всем мире народная музыка была неуловимо похожа, потому что назначение ее у всех народов одно и то же – просить, заклинать, призывать. Но в конце концов в ХХ веке мы пришли к тому, что музыка благодаря радио стала бизнесом. Возник джаз – музыка «для всех». Потом задача еще упростилась. Появились The Beatles, рок-музыка, поп-музыка. Заметьте, задача все мельче, мельче, мельче. А сейчас догулялись до мышей…
– Извините, но авангардная музыка явно не для мышей…
– Смотрите, какая штука… Вспоминаю свое детство, когда мы слушали все тех же The Beatles, ABBA, Led Zeppelin. Я был уверен, что это все явления одного порядка, только одни пишут вот такие мелодичные песни, а другие что-то там экспериментируют. И заметьте, Led Zeppelin выступал на огромных стадионах, у него был такой же массовый успех, как у ABBA. Сегодня на музыку вешают ярлыки и отправляют в разные санатории. И в итоге либо ты делаешь дешевую продукцию низшего сорта, но которая приносит большие деньги. Либо уходишь в андеграунд и пишешь для 5 человек, которые это ценят и любят. Мне одинаково не по душе и то и другое. Плюс глобализация. Везде одни и те же законы бизнеса, которые распространяются на все. Я не могу слушать конкурс Евровидения, который для меня свидетельство того, что целый континент, называемый Европой, расписывается в тотальной импотенции. Выходят молодые ребята, которые здорово, по принципу «неужели Шаляпин пел громче, чем я» горлопанят одну и ту же песню, которая почему-то написана разными авторами и в разных странах. Они не поют, они победительно выходят. А ведь самое классное в музыке то, что сокровенно и тихо.
– Помните, как мы любили Сан-Ремо? Что с ним сейчас?
– Не знаю. Мне нравятся латиноамериканцы. Что бы ни происходило, у них время словно застыло. Они как рубили свою самбу, так и рубят…
КИНО ПО СХЕМАМ
– Недавно была на вашем концерте на главной площади Нарвы, и, слушая, как народ вместе с вами поет «Город, которого нет», я подумала, что советские кинохиты всегда расходились на цитаты и песни. Даже если в каком-нибудь «Берегись автомобиля» и не было песни, основную тему легко можно было насвистеть, напеть. Так вот «Город, которого нет» едва ли не последняя песня в отечественном кино, которая ушла в народ. И могу ошибаться, но ничего подобного киносимфонии, которую вы создали для экранизации Бортко «Мастера и Маргариты» не было за эти десять лет… Как говорил Бортко, тема распятия получилась такой, что могла бы звучать в церкви…
– Изменилось кино, оно стало иллюзионом. Мы все ориентируемся на голливудское кино, а там задача режиссера проста – чтобы человек не отрывался от экрана. И саундтрек работает только на это. Безусловно, есть исключения – Циммер, Деспла (Ханс Циммер – автор музыки к «Пиратам Карибского моря» и «Мадагаскару», Александр Деспла этой зимой получил «Оскара» за саундтрек к «Форме воды». – Прим. ред.), но их единицы. А все остальное – как продукты с этикетками в супермаркете. Кино превратилось в чистый бизнес, в котором все кроится по отработанным схемам. И в итоге оператор знает, как снимать, постановщик трюков знает, как ставить трюки, актер – как играется такой типаж. Монтажер – как монтировать снятое. Режиссер выполняет функцию организатора всего этого процесса. А что касается темы Христа в «Мастере и Маргарите», то я помню, как тогда думал: «Распятие Христа – это что по жанру? Месса. Реквием… Раз так, то текст должен звучать на латыни». А потом батюшка, мой духовник подсказал: «А зачем тебе латынь, возьми старославянский текст». И в самом деле, подошел текст из литургии, из Страстного пятка. Единственное, когда я записывал хор, старался делать это так, чтобы текст не слишком сильно выпирал и не мешал воспринимать общую картину, потому что русский язык таков, что в вокальном жанре любое неточное слово способно убить произведение. В английском куда все проще. Напиши без сарказма, без иронии эстрадную песню про желтую подводную лодку на русском так, чтобы тебя в психушку не уперли. В нашем языке слово очень много значит. И поэтому большая поэзия самодостаточна, она не требует музыки. Заметьте, в опере «Пиковая дама» пушкинского нет ничего.
– А как же вокальные произведения Свиридова на стихи Пушкина, Маяковского?
– Конечно, есть исключения. И все же у нас ведь не случайно существует особый жанр – бардовская песня, когда есть хорошая поэзия, но никакая музыка. Потому что ее функция утилитарна: помочь донести смысл стиха.
– А романс? «Я встретил вас, и все былое…»
– Русский романс особняком стоит. И все равно произведение в этом жанре – очень редкое явление. Вы бывали на вечерах романса?
– Долго не выдерживаю.
– Вот именно. Даже романс Глинки на пушкинское «Я помню чудное мгновение…» вызывает зевоту, уж простите.
АНАЛОГИ И АНАЛОГИИ
– Когда-то я спросила вас, что вы бы положили в «капсулу времени», и вы ответили, что вам грустно, оттого что на смену старым добрым аналоговым технологиям приходят цифровые, и в «капсулу времени» вы бы положили аналоговый пульт, эквалайзер и ламповый компрессор…
– Да, потому что потомки действительно не будут знать, что такое хорошее аналоговое оборудование. А между тем идеальное звучание было достигнуто в конце 1960‑х – начале 1980-х, когда были хорошие лампы, трансформаторные катушки. Музыка звучала свежо, красиво, ощущалась глубина. А микросхемы звук выхолащивают. И обнаружив эту капсулу времени, люди будущего наверняка будут долго чесать репу: что же это такое?! Но какой-нибудь умелец догадается, и тогда люди услышат потрясающий звук… И все это есть у меня в студии. Знаете, однажды я разговаривал с владельцем Ferrari, который на ней порой вообще не ездит. Но то, что он обладает такой машиной, наполняет жизнь этого человека чем-то особым. «Скучно, грустно, – рассказывал он мне, – беру с собой бутылочку водки, наливаю себе, чокаюсь с Ferrari, выпиваю». И я его понимаю. Как-то вдруг поймал себя на мысли, что воспринимаю свою студию, как коллекционер, который собирает картины, развешивает их по стенам и балдеет от того, что ими владеет. Я очень горжусь студией, которая оснащена самыми мощными компьютерами, самым лучшим софтом, но при этом развивается и аналоговая часть. Храню старые ламповые приборы, инструменты, которым бог знает сколько лет. Есть и вовсе уникальные приборы, даже в единственном экземпляре на свете. Его делал один уникальный мастер целых три с половиной года. Таких сумасшедших, которые будут наматывать транс, не осталось. А зачем? Есть же микросхемы. И кстати, я ведь почему стал писать песни – мне так понравился процесс звукозаписи в студии, когда ты, как художник, создаешь звуковую палитру. А лучшей возможностью, чтобы его осуществить, была песня.
– А я всегда думала, что первично было желание выступать.
– Ну что вы, я же не Нарцисс. Нет, петь я начал позже, когда мне все чаще говорили: «Пой сам». И одной из первых сказала Пугачева, дело было в 1983 году. История забавная, кстати. Я был знаком с Ильей Резником, с которым мы в Александринском театре делали спектакль «Трубач на площади». И когда в Ленинград с концертом приехала Пугачева, я, первокурсник консерватории, набрался наглости и попросил Резника познакомить меня с Аллой Борисовной. «Да нет, старик, она устала, она никого не хочет видеть, с кем-то встречаться». «Ну познакомьте меня с ней, – канючил я, – кто знает, как жизнь сложится, может, я вам буду полезен когда-нибудь». Сейчас такой стиль разговора для меня невозможен, «ой, так нельзя, так не корректно», а тогда я был бесшабашным, плевал на политес, говорил что хотел. В общем, пришел я в «Европейскую» к Пугачевой, сел за рояль и спел свои песни. И вот тогда она и сказала мне: «Пойте сами».
– Вы ведь потом работали у нее в театре.
– Всего несколько месяцев. Вот ведь какая штука: случись предложение Аллы Борисовны на полгода раньше, до того как в телеэфир вышел «Музыкальный ринг» и я сразу стал собирать зал, я бы продался ей на веки вечные в рабство. Потому что до «Музыкального ринга» я был в отчаянии, мне казалось, что я никогда не пробью эту стену. Несколько лет писал песни, ездил в музыкальную редакцию в Останкино, давал слушать песни. А потом один и тот же монолог. «Да, классная песня. Кто ее автор?» – «Я».– «Какой вы молодец. А кто вам аранжировал?» – «Это моя аранжировка».– «Вы очень талантливый человек. А кто поет?» Тут я уже пунцовый от смущения: «Вы не поверите, но пою тоже я». «Да какой же вы молодец!» И все. Дальше – тишина. Я понял, что там глухая оборона и мне эту брешь не прошибить. И спасибо Тамаре и Владимиру Максимовым, их «Музыкальный ринг» пробил стену мгновенно.
ПОЛИРОЛЬ
– И снова о технологиях. Сегодня никого не удивляют робот-барабанщик, который играет 22 палочками, или композиции, в которых использованы 16 арф разом со звукоизвлечением со скоростью до 10 нот в секунду…
– Когда тебе показывают барабанщика с 22 палочками, к этому надо относиться, как к слону в зоопарке: «Ух ты, здорово! Ой, смотрите, слон хоботом взял мячик и бросил нам!»
– Но это действительно здорово, когда благодаря электронике возможно использовать 16 арф зараз, да еще «играть» на них с такой нечеловеческой скоростью.
– Я не слышал то, о чем вы говорите, и не очень представляю, как это звучит, но, честно, меня это не очень интересует. Это же чистая техника. Меня интересует другое. Например, как сделать современную оперу. Какая она должна быть, чтобы зритель не зевал от скуки и не читал либретто, пытаясь разобраться, кто из героев плохой, а кто хороший? Увы, в опере зритель, как правило, ничего не понимает. Даже в классической.
– Разобрались в оперном жанре?
– Да. Я только что закончил семейную оперу, которую писал три года. Она называется «Полироль», и один из ее персонажей по воле злого Скряги превращается в маленького мальчика, который сидит в бутылке и изготавливает жидкость для отмывания денег. Очень актуальная история…
Елена Боброва
Фото Антона Коваленко
