Дмитрий Быков. Танец как метафора новой церкви
Ровно двадцать лет назад мы узнали о «брате» Даниле Багрове. Одни называют его первым национальным героем новейшего российского кинематографа, другие – последним героем, объединившим нацию. С этого мы и начали наш разговор с писателем, поэтом, публицистом Дмитрием Быковым, а в итоге выяснили, почему Быкова любят фрики, о чем мечтал Горький и чему мы будем поклоняться.
НН Дмитрий Львович, в свое время, после того как «Брат» Данила Багров перестал быть актуальным, все заговорили о поиске национального героя. Сегодня молчат – то ли отчаялись искать, то ли утрачен смысл этого поиска.
Дмитрий Быков. Почему? Мне кажется, сейчас его нащупал Борис Хлебников в своей картине «Аритмия». Ее герой – врач, но если обобщать, то это человек, работающий вопреки всему. Но мне кажется, абсолютно идеальный герой был найден когда-то в фильме «Доживем до понедельника». Умный учитель, который все понимает и вопреки тупиковой ситуации, которая становится все более абсурдной, продолжает доносить до своих учеников какую-то правду. Мне кажется, герой Яценко в «Аритмии» в каком-то смысле преемник героя Вячеслава Тихонова.
НН Можно вспомнить и «Географ глобус пропил».
Д. Б. Отчасти. Хотя Служкин больший раздолбай. И он ведь не столько учит детей, сколько ставит их в ситуацию, когда они вынуждены делать выбор. И, в отличие от «Доживем до понедельника», дети не очень готовы воспринять то, чему их учит Служкин. Помните, довольно грубый монолог Хабенского – это монолог человека, выведенного из себя. С другой стороны, может быть, эти дети теперь понимают, только когда их грязной тряпкой по лицу?
Что касается Данилы Багрова – это была последняя попытка нащупать общую для всех идею. По сути, это компромиссный герой – глубоко интеллигентный молодой человек, который играет в бандита Данилу Багрова. И ведь то же самое с самим Сергеем Бодровым. Кто-то его любит за диссертацию по итальянской живописи, а кто-то – за Данилу. И символическая гибель этого человека означала невозможность и такого героя. По всей видимости, такого универсального героя больше быть не может. Потому что страна в самом деле слишком резко разделилась на просто Россию и Новороссию. Когда-то под советским гнетом эти два сознания – условно говоря, Россия державная и Россия мыслящая, или, как говорила Ахматова, та, что сажала, и та, что сидела, – могли уживаться вместе. В 1933 году Клычков мог выпивать с Мандельштамом, говоря: «Мозги у вас еврейские, но стихи русские». Потому что они оба были люмпены вынужденные. Сейчас, когда советский тоталитаризм рухнул, непонятно, что может объединять, условно говоря, меня и, условно говоря, Крымнаш. Так что общего героя быть не может. Но ничего страшного в этом нет –значит, у каждой России будет свой герой.
НН Но почему именно учителя вы назвали идеальным героем? Ведь педагог сегодня не самая уважаемая профессия. Недаром пару лет назад вышла картина с пренебрежительным названием «Училка».
Д. Б. И все равно учитель сегодня самая авторитетная фигура. Потому что всех мучает будущее детей и все понимают: новое поколение не совсем обычное, эти дети не похожи на прежних. И нужен посредник, который был бы с ними в контакте. И вот как парламентер в будущее учитель чрезвычайно обществом востребован. Почему меня хотят воспринимать главным образом в качестве учителя, а проза моя или стихи интересуют гораздо меньший процент аудитории? Потому что у них не хватает времени или мозгов читать мои книги. А лекции – самое простое, что я делаю, но через это я в том числе готовлю людей к восприятию своих книг. Все-таки я человек 70-х годов, я мыслил сложно, когда писал эти книги. Читатель сегодняшний к этому не готов, поэтому, чтобы он начал читать, я должен его сначала научить азам.
Что касается детей, то будущее совсем не то, каким мы его ждали. Мы были уверены, что придут монстры, а прилетели неизвестно откуда какие-то ангелы. Но довольно жестокие ангелы, как это свойственно ангелам (был у меня такой стишок). Угадали Стругацкие…
НН Это вы про «Гадких лебедей»?
Д. Б. Да. Что придут дети, очень умные и лишенные жалости. Банев (главный герой повести «Гадкие лебеди». – Прим. ред.) говорит: «Ирония и жалость, ирония и жалость». Но, боюсь, он не прав. Жалостью, милосердием сегодня ничего не решить. Нужна хирургия. Те, кому сегодня от 15 до 25 лет, в основном им 22, 23 года, – это молодые хирурги, которые наших проблем просто не замечают, это люди с другим мышлением. Но не компьютерным, каким-то более органичным. Мне очень трудно их понять. Я не знаю, откуда они взялись. Раньше я думал, что потолок – это те студенты, которые у меня были 2–3 года назад. Сегодня, когда я спрашиваю своих десятиклассников, все ли им понятно, скажем, в таком сложном тексте, как «Стихи о неизвестном солдате» Мандельштама, они высокомерно отвечают: «А что тут, собственно, не понять?» Это вызывает определенные эмоции. Это поколение заточено на чрезвычайно высокий результат, поэтому среди них такой большой процент олимпиадников. Остается только надеяться, что они меня пустят в свое прекрасное будущее.
НН Комплексов нет по этому поводу?
Д. Б. У меня есть комплексы перед собственными детьми. Как известно, наши дети реализуют неосуществленные мечты своих родителей. Всю жизнь мечтал снять кино. И эту мечту воплощает сын, который учится на актерско-режиссерском курсе. Причем он от рождения режиссер. С 9-летнего возраста снимал на подаренной ему дешевой камере во дворе. И каждый раз, поднимаясь по лестнице, я слышал пистонную пальбу, вопли, по ступенькам стекал томатный сок – это он снимал триллер.
НН Так что скоро можете приехать на выборгский кинофестиваль уже в качестве сопровождающего сына-режиссера.
Д. Б. Для этого я не найду в себе силы. Я буду дома за него кулаки держать. Но чтобы я пришел на премьеру сынка? Да со мной истерика сделается. Я, знаете, к своим удачам и неудачам отношусь истерически, а за сына любому критику, который скажет слово поперек, перегрызу горло. Это надо быть Валерой Тодоровским или Кареном Шахназаровым, чтобы говорить: «Да ну, пусть делают что хотят». Нет, я очень тоталитарный отец.
НН Хорошо, с сыном разобрались. А дочь какую вашу мечту воплощает?
Д. Б. Она психолог по работе с аутистами, а мне тоже хотелось быть педагогом для работы со странными. Мне с ними проще договориться. И это, кстати, подтверждает то, что меня ходят слушать в основном фрики. Мы много раз это проверяли. Например, когда я полгода преподавал в Калифорнии, на моем семинаре нормальные люди быстро отсеялись, зато в большом количестве пришли фрики.
НН В чем их фриковость?
Д. Б. Есть несколько признаков. Во-первых, это люди, абсолютно выключенные из круга ровесников. Во-вторых, они истерически зависимы от чужого мнения. Одна черта, пожалуй, свойственна мне – это совершенно патологическое честолюбие, которое мы предпочитаем называть перфекционизмом, звучит не так обидно. Если у нас что-либо не доделано или не готово, мы не в состоянии от той проблемы оторваться. У меня один мальчик в американской группе за два дня прочел «Тихий Дон», чтобы сделать доклад по нему. Это очень серьезные люди, мне не всегда понятен ход их мысли. Одна девушка в моей американской группе договорилась до того, что истоки русского рабства – это русская семья. Разрушите русскую семью с ее патернализмом, патриархатом, и вы получите свободное общество. Это все верно, но мы говорить это вслух не можем, потому что это посягательство на святыню.
НН Про это, в общем-то, горьковские «Мещане».
Д. Б. Да, наверное. Поэтому Горький у нас сегодня популярный автор. Он вообще считал, что человек – это проект, который надо разрушить. Зацикленность Горького на переплавке человека приводит к страшным результатам, конечно. Потому что, скажем, очерк «Соловки» об этом написан. Горький ведь писал не о репрессивном каком-то лагере, а о месте, где делают нового человека. Он так это понимал.
НН То есть вы уверены, что он это писал искренне, а не в силу конъюнктуры?
Д. Б. Это вытекало из его концепции человека. Еще в 1896 году он написал книгу «Бывшие люди», будучи убежденным, что только в ночлежных домах обитают люди будущего. Человек должен быть отвергнут обществом, выведен из его иерархии, и только после этого можно начать его строить заново, с нуля. И так, кстати, думал не только он.
НН По сути, это религиозная установка: забудь семью, служи только богу.
Д. Б. Неорелигиозная. Потому что у него, если вы помните, в повести «Исповедь» проводится мысль: бога еще нет, но мы его создадим. Это отчасти перекликается с мыслью талантливого питерского искусствоведа Льва Мочалова, учителя моего, который однажды заметил: «Имейте в виду, что бог рождается и умирает с каждой новой нацией». И сегодня мы как раз наблюдаем рождение нового бога. Это гегельянская мысль про дух истории. Но, боюсь, мы приходим к какой-то новой, более свободной версии христианства. Каково было изначальное христианство, мы не знаем. Но то, что сегодня оно выступает огненным вестником новой свободы, новой человечности, это совершенно очевидно.
НН Тогда почему боитесь?
Д. Б. Потому что не мир, но меч. Смена парадигмы сопряжена с очень серьезными катаклизмами. Папа Бенедикт ведь не просто так ушел в отставку. И сериал «Молодой папа» тоже появился не случайно. Не знаю, будет ли это связано с нынешним понтификом Франциском, но к какому-то новому христианству мы придем. Тут прав покойный Антон Носик, который сказал, что, возможно, на короткое время успеет прийти Антихрист под маской новой секулярности. Но моя американская студентка подозревает (она начала писать роман об этом), что этот Антихрист придет в женском образе. Что удивительно перекликается с концепцией опять же Горького, который писал, что бог-отец свое отработал, приходит богиня-мать. И роман «Мать», кстати, надо читать именно в этом ключе, а не то, что это про пролетарскую революцию. По сути, «Мать» – это попытка Нового, третьего Завета. Я не думаю, что придет женское божество, но то, что это будет более гуманное, более мягкое божество, – наверное.
НН То, о чем мы с вами сейчас говорим, не находит отражения в нашем кино.
Д. Б. Ну почему… Умные люди это транслируют. Другое дело, что их пока не понимают. Вот, например, фильм «Большой» никем особенно не был понят. А ведь Валера Тодоровский снял кино о служении жестокому божеству – искусству, которое требует всего человека. Большой – это бог, который берет, высасывает и выбрасывает. В какой-то момент художник понимает: «Я все отдал, и непонятно, зачем ты теперь». Тодоровский своим героиням подарил триумф, но что после этого? Балет, самое дисциплинированное искусство, взят Тодоровским как метафора не случайно. И Александр Миндадзе ведь тоже написал о танце, правда о танго, сценарий называется «Паркет». Это гениальная работа, на которую Фонд кино предсказуемо не дал ни копейки.
Вот мы с вами говорили о национальном герое. Им будет танцор. Впервые это определил Вадим Абдрашитов в фильме «Время танцора». Тогда, в конце 1990-х, мы не поняли, что такое танцор. А сейчас синхронное появление двух фильмов о танце – Миндадзе и Тодоровского, и не будем еще забывать картину Вима Вендерса про хореографа Пину Бауш и Бурже (Эдуардо Диаз Бурже, в чьих фотоработах в буквальном смысле танцуют все. – Прим. ред.).
НН Еще затевается кино про Нуреева – с Рэйфом Файнсом…
Д. Б. Да, кстати. Все это наводит на мысль: «Танец как метафора новой церкви». Потому что это синтез вдохновения и дисциплины. Наверное, мир нуждается в таком синтезе. Я последние годы все с новым интересом пересматриваю «Репетицию оркестра», этот фильм Федерико Феллини мне кажется очень важным в этом смысле высказыванием. Это последний великий фильм ХХ века, сначала неоцененный, но в конце концов получивший признание.
Музыка – это закон. И мы легче принимаем закон через музыку, потому что она красива. Но если у дирижера, образно говоря, не будет немецкого акцента, весь оркестр развалится. Когда в конце фильма дирижер начинает орать на музыкантов, как немецкий полковник, в этом есть известный смысл.
НН Но почему раствориться в творчестве воспринимается как епитимья. Может, это исключительное благо.
Д. Б. Да, но может ли это как-то повлиять на зрителя? Ты растворяешься, а тот, ради которого ты это делаешь, остается равнодушен. Впрочем, считают, что на зрителя может повлиять зрелище-совершенство. Нечто совершенное может вернее помочь художнику достучаться до человека, чем любые поучения. Поэтому надо делать совершенное кино…
Так что, может быть, новая религия придет через искусство. Этого нельзя исключать.
НН Арт-клерикальность? Почему вы так думаете?
Д. Б. Потому что искусство – это такая сложная система ритуалов, которая при этом не предполагает угнетения. Отсюда апология искусства. Например, есть фильм Ларса фон Триера «Нимфоманка» – довольно изящно упакованный в порнографический сюжет, хотя на самом деле он вовсе не про это. Картина про то, что этики больше нет, а есть числовые ряды. Если вы будете следовать числовым рядам последовательно, у вас больше шансов стать этическим человеком.
НН В чем сила ритуалов?
Д. Б. Совесть легко уговорить, а числовый ряд – нет. В Челябинске живет математик, директор 31-го лицея Александр Попов, который в свое время занимался проблемой числовой этики, математизации этики, поскольку традиционную этику слишком легко интерпретировать. Мы не можем следовать морали, но можем следовать числовому ряду. Эта мысль есть и у Пелевина в «Числах», и у Петрушевской в «Номере Один». Ритуалы, правила, золотое сечение – это все высшая рациональность, которая достижима.
НН Кантовское звездное небо надо мной и моральный закон во мне?
Д. Б. Да, Кант из этого и исходит. Ведь так и случилось: вначале человеку был дан закон, потом пришел Христос и рассказал, что мораль выше закона. Сейчас в плане морали мы наблюдаем такой раздрай, что, видимо, нуждаемся в новом законе, который может сформулироваться исходя из ритуалов. Считал же Мережковский, что Новый Завет – это будет Завет культуры. Был Завет закона – Ветхий, был Завет милосердия – Новый, теперь придет Завет культуры.
Елена Боброва
