Интервью

Анатомический театр Максима Диденко

Один из немногих режиссеров нового поколения, кто способен скрещивать драму с невербальным театром, Максим Диденко взялся за «Собачье сердце» Булгакова и лишил профессора Преображенского ореола советского мученика. Мы решили выяснить, каким Диденко увидел профессора, а узнали, что он однажды столкнулся с далай-ламой. И удивился…

– Максим, в релизе к спектаклю никак не обозначен его жанр. Написано просто «спектакль Максима Диденко». Так в каком жанре ваша постановка?

– Мне тяжело его определить… И вообще, принцип моей работы заключается в том, чтобы не держать себя в каких-то рамках.

– Но ведь вы определили, что «Идиот» по Достоевскому – это клоунада-нуар, «Черный русский» по «Дубровскому» – триллер. Что же «Собачье сердце»?

– Это такой анатомический театр. Все действие происходит в операционной. Мы используем видеокамеры – мне очень нравится совмещать язык театра и кинематографические крупные планы. В спектакле будет много музыки – еще в самом начале работы я попросил композитора Владимира Раннева написать музыку к кино, своего рода саундтрек. Есть у нас несколько вокальных номеров, зонги.

– Николай Чиндяйкин уже пел зонги у Кирилла Серебренникова в его мхатовской постановке брехтовской «Трехгрошовой оперы».

– Мне нравится, когда люди поют – в этот момент они по-особому раскрываются. Когда я слышу поющего человека, мне кажется, что я слышу голос его настоящей природы.

– Каким же вы видите профессора Преображенского, исходя из того, что на эту роль позвали Николая Чиндяйкина? Кажется, это будет скорее брутальный профессор, знающий себе цену, нежели интеллигентный стоик.

– Вы знаете, я не люблю концепциями душить природу материала. Но если все-таки давать какие-то определения, то это человек, который очень любит жизнь, человек, который замахнулся на божественное, и, наконец, человек, который оказался очень слаб. Профессор Преображений занимается омоложением, в этом кроется эротическое влечение к жизни. Он живет в роскоши, в городе, в котором людям нечего есть. На улицах творится бог знает что, а в это время в центре Москвы в гигантской квартире каждый день происходит какая-то вакханалия.

– Ага, Преображенский обслуживает представителей советского гламура.

– Да. И ему в принципе по фигу, что происходит вокруг, он отгородился от всего.

– Вы сказали, что он замахнулся на божественное. Сейчас это актуально – я имею в виду генную инженерию. Имеем ли мы право вмешиваться в дела мироздания?

– Мне кажется, это уже данность, хотим мы этого или нет. Я видел, как в полиэтиленовом пакете вырастили ягненка: пакет, две трубочки, и в итоге – ягненок.

– Не очень хочется жить в таком мире.

– Мы уже в нем живем. Мир, он такой – в пакете выращивают животное, в океане плавают огромные мусорные острова из пластика… И удивительное дело, что мы озабочены не этим, а любыми другими вещами.

– Еще немного о «Собачьем сердце». Почему решили взяться за него?

– Для меня это абсолютно канонический текст. И, конечно, свою роль сыграла экранизация Бортко – он оказался настолько точным в воплощении текста, что профессора Преображенского все представляют исключительно в образе Евстигнеева. И в этом смысле мне кажется интересным этот канон…

– …сломать?

– Не то чтобы сломать, но все-таки взглянуть на роман из нашего сегодня. Чтобы понять, что же произошло с нами? Фильм Бортко вышел во время перехода из советского в постсоветское пространство. Сейчас мы ведь тоже совершаем переход, но только в обратную сторону, в общество более авторитарное, более консервативное. И этот текст, написанный, как мне кажется, о временном переломе эпох, сейчас очень важно повторить. Вы знаете, я сейчас сделал в Москве спектакль про революцию, «10 дней, которые потрясли мир» (по мотивам знаменитого одноименного спектакля Юрия Любимова, который, в свою очередь, был поставлен по книге американского журналиста Джона Рида. – Прим. ред.).

– Кстати, почему вы в своих постановках часто обращаетесь к событиям России первой трети ХХ века?

– Я просто обнаружил, что совершенно не понимаю, что же там произошло. Ясно лишь, что был расколот мир, кусочки которого мы можем находить в нашей реальности. Мне кажется, что в этом периоде таится какая-то ужасная тайна, и я пытаюсь ее разгадать. Так вот, работая над «10 днями…», я понял, что еще какое-то время назад было понятно, кто положительный, кто отрицательный. А сейчас кто угодно может обернуться кем угодно.

– Вы когда-то ставили спектакль по «Божественной комедии» Данте. Помните, в 9‑м круге – предатели? Как и прежде, они достойны девятого круга.

– Уверены ли вы в этом? Мне-то как раз кажется, что понятие предательства сегодня размыто. Даже если взять ближайшую проблему – войну на Украине. Кто здесь предатель? Кого? Твой близкий друг говорит, что он поддерживает тех, а ты – других, и всё: он по определению становится предателем, как и ты для него. Вся цивилизация – это общественная конвенция, в рамках которой мы договариваемся, что есть «не убий», «не укради» и так далее. Но чтобы эту грань преодолеть, много не надо. Мы же видим, что происходит с Кириллом Серебренниковым, например. Хочется сделать вид, что ничего этого нет, что вокруг нас такой прекрасный мир, но что делать с тем огромным количеством людей, которые радуются тому, что Кирилл под арестом, которые бросаются кровожадными репликами? Так что не знаю, мне кажется, сегодня говорить, что есть общечеловеческая шкала ценностей, довольно сложно.

– О Серебренникове. На Международном фестивале «Балтийский дом» в этом году показали спектакль «Ближний город», поставленный им в Литве. В интервью по поводу этой постановки Кирилл заметил: якорей у человека больше нет, даже последнего оплота – семьи. И в результате человек остается один на один с самим собой. Вызов состоит в том, чтобы выдержать это одиночество. Серебренников словно напророчил. Никогда не боялись спровоцировать мыслями действие?

– Нет, я иначе к этому отношусь. Я же не что-то несуществующее открываю. Как художник я стараюсь быть внимательным, наблюдая за миром и направляя на какие-то явления свет своего внимания. Обнаруживая их, я воздействую на мир и на зрителей. Мне кажется, что пробужденность, знание лучше, чем сон разума.

– Но в наше турбулентное время иногда хочется, чтобы нам показывали не только наши «язвы», но и давали какое-то буддийское, что ли, умиротворение.

– Ну кто-то может это делать, а кто-то нет. Например, Иван Вырыпаев, абсолютный буддист, смиренный, миролюбивый человек, он проповедует буддизм через драматический спектакль. Другой режиссер транслирует что-то иное.

– Что вы транслируете?

– Я к божественному стремлюсь. Но поскольку имя бога произносить невозможно, то я не могу сформулировать, что именно я транслирую. Мне кажется, что смысл искусства – освещать темные углы коллективной и собственной памяти. Вместе с актерами мы этим и занимаемся. А насчет буддийского умиротворения… Знаете, однажды я встретился с далай-ламой. В Лондоне. В оперном театре.

– Неожиданно.

– Да, но еще неожиданнее была реакция людей. Вокруг театра стояла гигантская толпа людей с барабанами – противников далай-ламы. Когда я вошел театр, там царила абсолютная тишина, а с улицы доносились крики. Вот это меня потрясает сегодня, что настолько миролюбивый человек, фигура, которая символизирует сострадание в мире, может вызывать такую жуткую агрессивную реакцию.

Елена Боброва

Предыдущая статья

Игорь Бутман: мы научились играть джаз

Следующая статья

Поэзия неокубизма