Женщина с холстом под Охтинским мостом
Художник Ира Васильева работает с натуры, под снегом и проливным дождем, чтит позабытые многими 
Ира Васильева, петербургский живописец, график, иллюстратор, продолжатель традиций ленинградского андеграунда. Училась в ДХШ, СХШ, в мастерской режиссера Бориса Юхананова. Выставлялась с митьками. Работы хранятся в Русском музее, Эрарте, «Царскосельской коллекции» и частных собраниях в России и за рубежом.
Вдохновенье – это вещь
– А что это за фотография? Ты сидишь на Сенной в русском сарафане и почему-то с граммофоном…
– Это конец 1980-х, мне здесь лет семнадцать. Я входила в «Группу спасения памятников архитектуры» и даже жила в их штабе, который располагался в расселенном доме на Конногвардейском бульваре. Председательствовали там Сергей Васильев и Алексей Ковалев. Эта общественная организация спасла дом Гумилева – тот, который напротив Владимирского собора, – он якобы мешал постройке метро. Дом Дельвига мы тоже спасли. А граммофон – это потому, что больше ничего интересного у меня тогда не было. Тема сохранения исторических зданий меня по-прежнему волнует. Мне СКК жалко очень и стадион имени Кирова. Сейчас волнуюсь за дом Басевича на Большой Пушкарской. И Эйфману хочу письмо написать по поводу планирующейся стройки.
– О чем еще душа болит?
– О раздельном сборе мусора. Люди, не заморачиваясь, продолжают выбрасывать всё в одну кучу, и никто не думает собрать к Масленице нужное количество бесплатных газет.
– Зачем?
– Чтобы куклу масленичную мастерить. Я обычно делаю ее из новогодней елки, которая у меня к Масленице как раз осыпается. К еловой палке приделываю голову – из газет и тряпок. Гуашью расписываю. Сжигаем мы эту куклу на берегу Финского залива. К нам сбегается народ, чтобы посмотреть. Моему внуку четыре года, и он в полнейшем восторге. Ему вообще всё, что я делаю, нравится. И я уже решила, что барахло свое ему оставлю – прапрадедову свечную люстру, кресло с подлокотниками в виде львиных лап, шкаф ореховый с короной и шишечками…
– Что заставляет тебя заниматься накопительством?
– Руководствуюсь тем, что какая-то вещь мне совершенно необходима и ужасно полезна. Ничего не выкидываю. Нет, я не Плюшкин, бывают истории пожестче, мой случай в сравнении с ними аскетизм. Но недавно снова была на Удельной и купила гири-шишки, потому что у меня к ним слабость. Без часов эти гири не функциональны, но зато исключительно прекрасны. Каждая по килограмму. Лежат в мастерской. Я беру их в руки, делаю с ними упражнения…
– А откуда любовь к кружевам?
– Из бабушкиного чемодана. В нем целый склад богатств, но я достала именно кружева, украсила ими дом и нарисовала. Из кружев я выложила кронштадтскую дамбу. Коллаж. Красиво получилось.
– Есть что-то, что тебя совершенно не вдохновляет?
– Всё искусственное, доведенное в своем стремлении к совершенству до абсурда. И мобильные телефоны. Правда, когда от них в темноте свет идет, это чудесно.
Кисти, деньги, два ствола
– Живопись – это ремесло?
– Скорее, наука. Художник Рубен Монахов рассказывал недавно, как развести воск в теплом скипидаре. Это старый метод, он описан в литературе. Конечно, нужно знать, какие краски смешиваются, а какие нет. И какой лак брать, тоже понимать надо. А ремесло – не ремесло, что тут скажешь? Живопись для меня – жизнь. И, конечно, тайна какая-то. А если за картины еще и платят – это прекрасно, потому что художники часто бедствуют. Было время, суп варили на пельменной воде в девяностые…
– Вот живет на свете человек: руки умелые, глаза зоркие, голова светлая. Сдает экзамен – горшок рисует правильный, профиль гипсовый. Ему говорят: годишься, принят. И он шесть лет учится…
– Ну да, а потом сидит на Невском и торгует березками – по пятерке за два ствола и по десятке за рощицу. В этом случае живопись – ремесло… Художник Иван Сотников был убежден, что хорошая картина с потенциальным покупателем разговаривает. «Возьми меня!» – шепчет. Я знаю одного мужчину, которому за картину дают десять тысяч евро, если там ню, и две тысячи, если без обнаженной натуры. Почему так – не знаю. У меня ценообразование другое.
– Ты пишешь на заказ?
– Никогда. Были просьбы сделать повторы уже существующих работ, но не получается. Недавно рисовала свой любимый Большеохтинский мост. Огромный холст, а кисти тонкие. Выматывающее занятие. И вот меня просят это повторить. Но повтор заметно холоднее, отстраненнее. Градус другой. Точь-в-точь не получается. От ненависти к себе сделала третью версию – ночную. В общем, пишу без повторов.
Свободная академия ее художеств
– Твое самое яркое воспоминание из детства?
– Мне было четыре года, когда родители повели меня в Эрмитаж, а там – гигантские зеркала, картины. Мне открылся совершенно другой мир. В киоске эрмитажном фломастеры продавались – четыре штуки в наборе: зеленый, красный, черный и такой коричневатый, как умбра ленинградская. Мне их купили, и я до ночи за занавеской сидела и рисовала всё, что видела в Эрмитаже. Четырех фломастеров мне вполне хватило. И, что замечательно, эти четыре цвета до сих пор со мной, а синего в моих работах практически нет! Еще в нашем детстве были цветные вкладки из журналов «Огонек» и «Работница». Мы все на них выросли. Дюрер, Лукас Кранах, Рубенс… Цвет там был изначально навран, а потом эти репродукции выгорали на солнце. Палитра невообразимая!
– Правда, что учителя себе нужно найти, а не слушать первого, кто вошел в дверь и вещает с кафедры?
– Возможно, что и так. Но мне с учителями везло начиная еще с Дома пионеров на Охте. Там была Евгения Павловна – святой человек. Она покупала для нас гигантские банки с художественной гуашью. Мое первое произведение, которое я в семь лет мелкими точечками нарисовала, висит в ТЮЗе. Там коза, трава и небо – всё из точечек. Спустя десять лет я узнала про пуантилизм и поняла: в детстве была пуантилистом!
– А в юности?
– Гладкописцем, что закономерно. Красок было мало, поэтому очень тонкий живописный слой, из экономии. Да и сейчас тюбик хорошей краски стоит под тысячу, не особо-то размахнешься.
– В твоей биографии написано, что ты ученица режиссера Бориса Юхананова…
– Учиться у Юхананова означало постигать суть вещей собственной головой. Было это в обществе «Знание» на Литейном проспекте в конце 1980-х. Говорил он беспрерывно, часа по три-четыре, и в таком количестве, что в какой-то момент всё уже не имело смысла. Мог задержать до десяти-одиннадцати вечера, а мне, между прочим, на Охту топать. Это называлось «Свободная академия». Приду с лекции, плашмя лягу, мама тапки снимет… У Юхананова только теория, всё остальное – сами. Берешь пленку шестнадцать миллиметров и снимаешь. А потом мы весь отснятый материал на кинопроекторе просматривали. Двадцать пять, а то и тридцать человек всё это выдерживали, как маньяки. Раньше прочих убегали только девчонки из группы «Пеп-Си» – у них были концерты.
– Там ты научилась делать кино и мультфильмы?
– У Юхананова я научилась выдерживать натиск. Кино стала снимать благодаря художнику Олегу Котельникову: он нас всё время звал в кинотеатр «Спартак» классику смотреть.
– У тебя есть любимые темы в живописи?
– Абсолютно все! И мне иногда кажется, что я уже всё нарисовала. Ну или почти всё. Не успела, может, только птичку в гнезде и черепаху.
– То есть анималистический жанр пока хромает?
– Да. Хотя у меня есть лисички, зайчики, собачки, котики, кротики и даже дождевые червячки. Но я никогда не смогу нарисовать лошадь, разве что копыта, хвостик… и чтобы где-то вдалеке. Типа красная конница на горизонте скачет.
Кухня живописца
– Твое творчество – женское?
– Нет. И то, что я машинку «Зингер» сто раз нарисовала, не показатель. Я знаю сонмы мужчин, которые шьют на машинках, вяжут крючком, ришелье вышивают. Да что там говорить, макраме моряки придумали!
– Как написать картину?
– Важен настрой. Не греши и ни о чем не волнуйся. Купи корнеплоды – брюкву и свеклу. Помой, чтобы ярче стали. Ботву не срезай. Положи всё на что-то нейтральное – на серую холстинку, например. А рядом обязательно нож, он всегда украшает картину. Для свеклы подойдет кадмий красный темный с элементами краплака, для брюквы – зеленая оливковая с добавлением розовой неаполитанской…
– Создание картины похоже на приготовление пищи?
– Печь блины я могу с закрытыми глазами. Вяжу крючком в бессознательном состоянии, на ощупь. Эти процессы обычные, они лишены тайны, а живопись другое, там волшебство.
– В блинах нет волшебства?
– У некоторых они не получаются, а у меня есть испытанный рецепт. Идешь на Сенной рынок, покупаешь подсолнечное масло первого отжима и стакан жмыха за десять рублей. Черное тыквенное масло тоже берем, и жмых тыквенный за двадцать рублей. И расторопшу. Жмых перемалываем в кофемолке в тонкую пыль – ее потом добавляем в пшеничную муку. Делаем тесто с яйцом и с чем-то молочным. Жарим блинчики и подаем со специальной начинкой. Это рубленое яйцо с растопленным сливочным маслом. Сытно. Так финны едят и карелы.
– Говорят, что ты однажды незамеченной пересекла финско-российскую границу…
– Было холодно, я в автобусе свернулась калачиком, накрылась полушубком. И финские пограничники меня не нашли. Проснулась уже на нашей границе, без финской печати в паспорте.
– Твоя настольная книга?
– «Мир как воля и представление» Шопенгауэра.
– У тебя есть сверхзадача?
– Да. Хочу изобразить швейную машинку «Тула». Заработать много денег. Сделать очередную выставку, а на открытие надеть зеленое бархатное платье в пол и малиновые бархатные туфли – всё винтажное. А мечта у меня появилась, как только я в Кронштадт переехала. Коллекционер Алексей Родионов подогнал мне резиновую лодку. И я подумала, что было бы приятно уплыть на ней, затеряться в высоком камыше и проснуться там утром, покачиваясь, под окуневый жор. Окуни на рассвете громко чавкают… Планов у меня много. Не все грибы собраны, не все мхи примяты, да и золотую заклепку на Охтинском мосту, которую, по легенде, поставили строители, пока что не нашли…
Нина Филюта
