Персоны

Женщина с холстом под Охтинским мостом

Художник Ира Васильева работает с натуры, под снегом и проливным дождем, чтит позабытые многими пленэры. Умудряется поэтизировать даже пресловутую дамбу: тиражирует ее костлявую геометрию в гравюрах и кружевных коллажах. А в своей мастерской она весело интерпретировала густавианско-икеевский декор, расписав цветами и птичками домашние шкафчики, комод и лампу.

Ира Васильева, петербургский живописец, график, иллюстратор, продолжатель традиций ленинградского андеграунда. Училась в ДХШ, СХШ, в мастерской режиссера Бориса Юхананова. Выставлялась с митьками. Работы хранятся в Русском музее, Эрарте, «Царскосельской коллекции» и частных собраниях в России и за рубежом.

Вдохновенье – это вещь

– А что это за фотография? Ты сидишь на Сенной в русском сарафане и почему-то с граммофоном…

– Это конец 1980-х, мне здесь лет семнадцать. Я входила в «Группу спасения памятников архитектуры» и даже жила в их штабе, который располагался в расселенном доме на Конногвардейском бульваре. Председательствовали там Сергей Васильев и Алексей Ковалев. Эта общественная организация спасла дом Гумилева – тот, который напротив Владимирского собора, – он якобы мешал постройке метро. Дом Дельвига мы тоже спасли. А граммофон – это потому, что больше ничего интересного у меня тогда не было. Тема сохранения исторических зданий меня по-прежнему волнует. Мне СКК жалко очень и стадион имени Кирова. Сейчас волнуюсь за дом Басевича на Большой Пушкарской. И Эйфману хочу письмо написать по поводу планирующейся стройки.

– О чем еще душа болит?

– О раздельном сборе мусора. Люди, не заморачиваясь, продолжают выбрасывать всё в одну кучу, и никто не думает собрать к Масленице нужное количество бесплатных газет.

– Зачем?

– Чтобы куклу масленичную мастерить. Я обычно делаю ее из новогодней елки, которая у меня к Масленице как раз осыпается. К еловой палке приделываю голову – из газет и тряпок. Гуашью расписываю. Сжигаем мы эту куклу на берегу Финского залива. К нам сбегается народ, чтобы посмотреть. Моему внуку четыре года, и он в полнейшем восторге. Ему вообще всё, что я делаю, нравится. И я уже решила, что барахло свое ему оставлю – прапрадедову свечную люстру, кресло с подлокотниками в виде львиных лап, шкаф ореховый с короной и шишечками…

– Что заставляет тебя заниматься накопительством?

– Руководствуюсь тем, что какая-то вещь мне совершенно необходима и ужасно полезна. Ничего не выкидываю. Нет, я не Плюшкин, бывают истории пожестче, мой случай в сравнении с ними аскетизм. Но недавно снова была на Удельной и купила гири-шишки, потому что у меня к ним слабость. Без часов эти гири не функциональны, но зато исключительно прекрасны. Каждая по килограмму. Лежат в мастерской. Я беру их в руки, делаю с ними упражнения…

– А откуда любовь к кружевам?

– Из бабушкиного чемодана. В нем целый склад богатств, но я достала именно кружева, украсила ими дом и нарисовала. Из кружев я выложила кронштадтскую дамбу. Коллаж. Красиво получилось.

– Есть что-то, что тебя совершенно не вдохновляет?

– Всё искусственное, доведенное в своем стремлении к совершенству до абсурда. И мобильные телефоны. Правда, когда от них в темноте свет идет, это чудесно.

Кисти, деньги, два ствола

– Живопись – это ремесло?

– Скорее, наука. Художник Рубен Монахов рассказывал недавно, как развести воск в теплом скипидаре. Это старый метод, он описан в литературе. Конечно, нужно знать, какие краски смешиваются, а какие нет. И какой лак брать, тоже понимать надо. А ремесло – не ремесло, что тут скажешь? Живопись для меня – жизнь. И, конечно, тайна какая-то. А если за картины еще и платят – это прекрасно, потому что художники часто бедствуют. Было время, суп варили на пельменной воде в девяностые…

– Вот живет на свете человек: руки умелые, глаза зоркие, голова светлая. Сдает экзамен – горшок рисует правильный, профиль гипсовый. Ему говорят: годишься, принят. И он шесть лет учится…

– Ну да, а потом сидит на Невском и торгует березками – по пятерке за два ствола и по десятке за рощицу. В этом случае живопись – ремесло… Художник Иван Сотников был убежден, что хорошая картина с потенциальным покупателем разговаривает. «Возьми меня!» – шепчет. Я знаю одного мужчину, которому за картину дают десять тысяч евро, если там ню, и две тысячи, если без обнаженной натуры. Почему так – не знаю. У меня ценообразование другое.

– Ты пишешь на заказ?

– Никогда. Были просьбы сделать повторы уже существующих работ, но не получается. Недавно рисовала свой любимый Большеохтинский мост. Огромный холст, а кисти тонкие. Выматывающее занятие. И вот меня просят это повторить. Но повтор заметно холоднее, отстраненнее. Градус другой. Точь-в-точь не получается. От ненависти к себе сделала третью версию – ночную. В общем, пишу без повторов.

Свободная академия ее художеств

– Твое самое яркое воспоминание из детства?

– Мне было четыре года, когда родители повели меня в Эрмитаж, а там – гигантские зеркала, картины. Мне открылся совершенно другой мир. В киоске эрмитажном фломастеры продавались – четыре штуки в наборе: зеленый, красный, черный и такой коричневатый, как умбра ленинградская. Мне их купили, и я до ночи за занавеской сидела и рисовала всё, что видела в Эрмитаже. Четырех фломастеров мне вполне хватило. И, что замечательно, эти четыре цвета до сих пор со мной, а синего в моих работах практически нет! Еще в нашем детстве были цветные вкладки из журналов «Огонек» и «Работница». Мы все на них выросли. Дюрер, Лукас Кранах, Рубенс… Цвет там был изначально навран, а потом эти репродукции выгорали на солнце. Палитра невообразимая!

– Правда, что учителя себе нужно найти, а не слушать первого, кто вошел в дверь и вещает с кафедры?

– Возможно, что и так. Но мне с учителями везло начиная еще с Дома пионеров на Охте. Там была Евгения Павловна – святой человек. Она покупала для нас гигантские банки с художественной гуашью. Мое первое произведение, которое я в семь лет мелкими точечками нарисовала, висит в ТЮЗе. Там коза, трава и небо – всё из точечек. Спустя десять лет я узнала про пуантилизм и поняла: в детстве была пуантилистом!

– А в юности?

– Гладкописцем, что закономерно. Красок было мало, поэтому очень тонкий живописный слой, из экономии. Да и сейчас тюбик хорошей краски стоит под тысячу, не особо-то размахнешься.

– В твоей биографии написано, что ты ученица режиссера Бориса Юхананова…

– Учиться у Юхананова означало постигать суть вещей собственной головой. Было это в обществе «Знание» на Литейном проспекте в конце 1980-х. Говорил он беспрерывно, часа по три-четыре, и в таком количестве, что в какой-то момент всё уже не имело смысла. Мог задержать до десяти-одиннадцати вечера, а мне, между прочим, на Охту топать. Это называлось «Свободная академия». Приду с лекции, плашмя лягу, мама тапки снимет… У Юхананова только теория, всё остальное – сами. Берешь пленку шестнадцать миллиметров и снимаешь. А потом мы весь отснятый материал на кинопроекторе просматривали. Двадцать пять, а то и тридцать человек всё это выдерживали, как маньяки. Раньше прочих убегали только девчонки из группы «Пеп-Си» – у них были концерты.

– Там ты научилась делать кино и мультфильмы?

– У Юхананова я научилась выдерживать натиск. Кино стала снимать благодаря художнику Олегу Котельникову: он нас всё время звал в кинотеатр «Спартак» классику смотреть.

– У тебя есть любимые темы в живописи?

– Абсолютно все! И мне иногда кажется, что я уже всё нарисовала. Ну или почти всё. Не успела, может, только птичку в гнезде и черепаху.

– То есть анималистический жанр пока хромает?

– Да. Хотя у меня есть лисички, зайчики, собачки, котики, кротики и даже дождевые червячки. Но я никогда не смогу нарисовать лошадь, разве что копыта, хвостик… и чтобы где-то вдалеке. Типа красная конница на горизонте скачет.

Кухня живописца

– Твое творчество – женское?

– Нет. И то, что я машинку «Зингер» сто раз нарисовала, не показатель. Я знаю сонмы мужчин, которые шьют на машинках, вяжут крючком, ришелье вышивают. Да что там говорить, макраме моряки придумали!

– Как написать картину?

– Важен настрой. Не греши и ни о чем не волнуйся. Купи корнеплоды – брюкву и свеклу. Помой, чтобы ярче стали. Ботву не срезай. Положи всё на что-то нейтральное – на серую холстинку, например. А рядом обязательно нож, он всегда украшает картину. Для свеклы подойдет кадмий красный темный с элементами краплака, для брюквы – зеленая оливковая с добавлением розовой неаполитанской…

– Создание картины похоже на приготовление пищи?

– Печь блины я могу с закрытыми глазами. Вяжу крючком в бессознательном состоянии, на ощупь. Эти процессы обычные, они лишены тайны, а живопись другое, там волшебство.

– В блинах нет волшебства?

– У некоторых они не получаются, а у меня есть испытанный рецепт. Идешь на Сенной рынок, покупаешь подсолнечное масло первого отжима и стакан жмыха за десять рублей. Черное тыквенное масло тоже берем, и жмых тыквенный за двадцать рублей. И расторопшу. Жмых перемалываем в кофемолке в тонкую пыль – ее потом добавляем в пшеничную муку. Делаем тесто с яйцом и с чем-то молочным. Жарим блинчики и подаем со специальной начинкой. Это рубленое яйцо с растопленным сливочным маслом. Сытно. Так финны едят и карелы.

– Говорят, что ты однажды незамеченной пересекла финско-российскую границу…

– Было холодно, я в автобусе свернулась калачиком, накрылась полушубком. И финские пограничники меня не нашли. Проснулась уже на нашей границе, без финской печати в паспорте.

– Твоя настольная книга?

– «Мир как воля и представление» Шопенгауэра.

– У тебя есть сверхзадача?

– Да. Хочу изобразить швейную машинку «Тула». Заработать много денег. Сделать очередную выставку, а на открытие надеть зеленое бархатное платье в пол и малиновые бархатные туфли – всё винтажное. А мечта у меня появилась, как только я в Кронштадт переехала. Коллекционер Алексей Родионов подогнал мне резиновую лодку. И я подумала, что было бы приятно уплыть на ней, затеряться в высоком камыше и проснуться там утром, покачиваясь, под окуневый жор. Окуни на рассвете громко чавкают… Планов у меня много. Не все грибы собраны, не все мхи примяты, да и золотую заклепку на Охтинском мосту, которую, по легенде, поставили строители, пока что не нашли…

Нина Филюта

Предыдущая статья

Веселая жизнь почтальона

Следующая статья

Виктория Толстоганова. От любви до ненависти один шок