Человек, который поднял Китай на лифте

В Китае Ули Зигг давно стал легендой: именно с него, создателя первого совместного предприятия в Поднебесной, началось их экономическое чудо. К тому же он меценат и собиратель уникальной коллекции современного китайского искусства, которая оценивается в сотни миллионов долларов.

Пришел, увидел, захватил

В молодости Ули Зигг был чемпионом Швейцарии по гребле, а теперь загребает веслами на маленьком живописном озере вокруг собственного острова. На острове расположился замок Мауензее. В Средневековье им владели Габсбурги, потом его перестраивали самые разные владельцы, теперь вся эта недвижимость, включая воду, землю и цитадель, принадлежит Ули. Он водит меня по замку, показывает свой необыкновенный паноптикум из арт-объектов. Много лет назад, когда Ули Зигг служил в армии, во время учений ему был дан приказ захватить этот остров в кантоне Люцерн. И он, очарованный замком эпохи позднего Ренессанса, подумал: «Вот бы здесь жить». Как же я его понимаю! Потом молодой обер-лейтенант напрочь забыл этот эпизод – его вытеснили другие, более масштабные события и захватывающие сюжеты. Уже позже, будучи послом в Китае, он прочитал в газете, что Мауензее выставлен на продажу. И тогда пришел, увидел, захватил. А вот почем захватил – это строжайший секрет, как и все, что касается частной жизни господина Зигга.

Скульптура
«Кости
динозавра»
в парке замка Мауензее

Марксизм с капиталистическим лицом

Газеты он – швейцарские, американские, иногда и немецкие – читает ежедневно, причем от корки до корки. С прессой у него особые, теплые отношения – закончив юридический факультет Цюрихского университета, он занялся экономической журналистикой и объехал полмира. Потом стал менеджером концерна «Шиндлер», одного из крупнейших производителей лифтов и эскалаторов в мире. И когда на их заводе под Люцерном появились китайские аппаратчики с революционной миссией, он оказался в нужное время в нужном месте.

– Это было через несколько дней после того, как Дэн Сяопин сообщил на партсъезде, что страна нуждается в помощи извне. И китайцы нас спросили, готовы ли мы представить им технологию лифтов. В конце концов нам пришлось достаточно жестко конкурировать с разными фирмами – например, с американской «Отис» и с «Мицубиси». Китайцы интересовались и другими отраслями: автомобильная корпорация «Дженерал моторс» почти опередила нас, но ее совет директоров не утвердил контракт. Подписать его на исходе семидесятых было почти безумием. Это сегодня инвестировать в Китай – нечто само собой разумеющееся, а тогда ни у кого не хватало смелости вкладываться туда деньгами и технологиями. Но я понимал, насколько выгодной может получиться эта сделка, и приложил много усилий, чтобы убедить в этом совет директоров «Шиндлера». В результате наше joint venture во многом стало образцом для миллионов совместных предприятий, которые последовали за нами. Те моменты, о которых я договаривался с азиатскими партнерами (а они, например, не знали, как вычислять и облагать налогом прибыль), позже даже вошли в китайское законодательство. Во время переговоров я поинтересовался, как наш бизнес будет сочетаться с марксизмом, ведь собственность в Китае принадлежит народу. Меня интересовала юридическая сторона вопроса. Но мне ответили, что все это не имеет значения, мы начинаем работать. Несколькими годами позже горбачевские реформаторы думали перенести китайский опыт на российскую почву и пригласили меня в Россию. За три дня споров вокруг понятия собственности мы так никуда и не продвинулись. Русские завязли в идеологии, а китайцы только лет через пять после вхождения в рыночные отношения как-то связали их с марксизмом.

Высокие рыночные отношения

Почему именно лифты Ули Зигга доставили капитализм в Китай? Потому что коммунистическая верхушка решила строить большие города и высокие здания. Но китайские руководители не были уверены, что рыночная экономика в их исполнении сработает, и не рискнули сделать подопытным кроликом ключевую индустрию.
Подписывая контакт с «Шиндлером» после долгих и мучительных переговоров, китайцы поставили условие: руководить предприятием должен Зигг. Швейцарский концерн взял в свои руки два завода – под Шанхаем и под Пекином – и несколько тысяч сотрудников. Лифт «Шиндлер» стал для миллиардного народа символом подъема, восхождения, процветания. А Ули Зигг – легендой. Он проработал в Поднебесной десять лет, потом уехал и вернулся уже в середине девяностых послом Швейцарии в Китае, Северной Корее и Монголии.
Сейчас китайское телевидение снимает про него фильм, из-за этих съемок мне даже пришлось переносить интервью. Но теперь я здесь, хожу по залам, наслаждаюсь тишиной и покоем, любуюсь видом из окна, а вокруг меня – китайский модерн арт, ультрамодный и страшно дорогой, поразительный и порой шокирующий. Именно Ули Зигг открыл его миру.

Китайское искусство требует жертв

Стены замка украшают полотна неясного содержания. «Вот это увеличенные в икс раз банкноты юаня, а это фрагмент пуговицы Мао», – разъясняет хозяин. Потом мы идем в кабинет, спроектированный для Ули его другом, знаменитым китайским художником Ай Вэйвэем. Во всех комнатах цветные изразцовые печи, настоящие шедевры, но ими не пользуются – в замке есть центральное отопление. Мы присаживаемся за низкий столик у лакированной сосны – она собрана из частей, прикрученных друг к другу шурупами, – и тихая филиппинка совсем бесшумно приносит мне зеленый чай.

Кабинет
Ули Зигга,
спроектированный Ай Вэйвэем

– В замке хранится вся ваша коллекция?

– Нет, здесь только вещей восемьдесят или девяносто. А всего их у меня около трех тысяч. Крупногабаритные работы просто невозможно перевезти через мост на остров. Остальные вещи на складе, я храню их для музея М+ в Гонконге, он должен открыться в следующем году, а пока строится. Это будет музей мирового уровня, больше, чем «Тейт Модерн» в Лондоне и МоМА в Нью-Йорке. Полторы тысячи экспонатов я передал ему в 2012 году – отбирал сам, причем так, чтобы выстраивалась story line, сюжетная канва от зарождения современного китайского искусства и почти до сегодняшних дней. Передать собрание Китаю я не смог – вел переговоры с Министерством культуры, с Пекином и Шанхаем, но никто не предоставил мне правил, по которым осуществляется цензура. А я должен знать, что будет выставлено, а что осядет в подвалах.

– Так вот что имел в виду Ай Вэйвэй, когда говорил, что лучше утопить коллекцию в озере Мауензее, чем отдать Китаю. Они, вообще-то, хотели ее?

– Нижние чины понимали, что она уникальна, но не смогли донести это до верхов. Многие вещи очень критичные, оппозиционные, не таким хочет продемонстрировать себя миру официальный Китай. Высшие политики желают создать совсем другую картину своей страны, это вы знаете по России.

– А что вам дало это собирательство?

– В Китай я приехал совершенно неподготовленным, не зная языка. Не мог свободно передвигаться, меня всегда сопровождали, за мной наблюдали. Сначала я узнавал страну через бизнес, причем на всех уровнях – начиная с рабочих на фабрике. Потом, в мою бытность послом Швейцарии в Китае, – через политику и политиков. Но настоящее общение с китайцами стало возможным только благодаря искусству. Дипломат-европеец не мог попасть в китайскую квартиру, а я проходил через тысячи задних дворов. Так что собирание помогло мне изучить Китай.

– Прибыль совсем не интересовала?

– Ни секунды. Я собирался передать Китаю всю коллекцию безвозмездно, но не получилось. Потом Гонконг предложил мне за артефакты, которые я им отдам, десять процентов их стоимости и перечислил двадцать два миллиона долларов. А после биеннале 2000 года, где китайцев увидели и крупнейшие частные коллекционеры, и музейщики, все их искусство стало таким дорогим! Картина, которую я покупал у Цзэн Фаньчжи в девяностые, стоила семь тысяч франков. Недавно его вещь продалась на аукционе за двадцать четыре миллиона. Китайцы думают, что я гений, раз все предвидел, но на самом деле никто не мог этого предугадать.

Идеи на полу валялись

– А вы сами, случайно, не рисуете?

– К сожалению, способностей к рисованию у меня нет, хотя иногда мы с художниками практикуем совместное творчество. Таким образом появилась, например, скульптура в саду, на которую вы обратили внимание. А когда «Тейт Модерн» предложила Ай Вэйвэю сделать инсталляцию в Турбинном зале, Ай написал мне: надо встретиться, нужны твои идеи. Конечно, только как дополнение к его собственным. Инсталляция состояла из ста тридцати миллионов фарфоровых семян подсолнуха, насыпанных по всей площади зала. Каждое делалось вручную, ни одно не было похоже на другое. Они символизировали миллионы жителей Китая, похожих внешне, но разных внутри. Дело в том, что Мао Цзэдуна изображали на плакатах в виде солнца, а жителей страны – в виде тянущихся к нему подсолнухов… Креативность – единственный безграничный ресурс, способный спасти мир. Она есть у многих, но у некоторых так пока и не пробудилась. Культивировать ее – в наших силах.

– Есть вещи, с которыми у вас особая связь, которые не хочется отдавать?

– Подарки художников я оставил себе, в том числе двадцать моих портретов, они висят здесь, дома. И еще картины моей жены. Одна ее работа… я вам ее покажу.

Ули ведет меня по лестнице наверх, на свой «неприемный» этаж, и подводит к прекрасному, светлому и одновременно грустному полотну. Смеркается, хлопьями падает снег, маленькая девочка греется зажженной спичкой. И хотя в сказке Андерсена, по мотивам которой написана картина, ребенок насмерть замерзает в новогоднюю ночь, полотно излучает тепло и надежду. Это любимая вещь Риты Зигг, и я понимаю, почему с ней невозможно расстаться. Это вам не фрагмент пуговицы Мао с банкноты. У Ули и Риты нет детей, но есть искусство, от которого, несмотря на его неоднозначность, исходит сильный драйв, мощная жизнеутверждающая энергия. Если оно и не спасет мир, то хотя бы согреет.

«Это сегодня инвестировать в Китай – нечто само собой разумеющееся, а на исходе семидесятых было почти безумием».

Алина Тукалло