Владимир Раннев. Тема, созвучная времени

Владимир Раннев и композитор и музыкальный критик в одном лице. То есть идеальный собеседник – и оперы успешные пишет, и умные статьи по теории музыки. Есть о чем поговорить.

– Поговорим о сегодняшней музыке. Какая она?

– Как и всегда – самая разнообразная.

– Поточнее, пожалуйста.

– Ну, попробую. Существует так называемая классическая музыка, прописанная, как правило, в филармонических залах, оперных театрах, на туристических оупен-эйрах. А есть современная академическая музыка, которая сегодня ближе миру искусства в широком смысле, включая театр, кино и хореографию, чем собственно музыкальному миру. Есть еще множество субкультурных миров: экспериментальная электронная музыка, фри-джаз, умная клубная музыка, разномастный рок и множество интересных и странных явлений, которые тоже могут считаться вполне серьезным искусством. Я, во всяком случае, так считаю. Ну и по-прежнему с нами русская попса, блатняк и прочая звуковая обслуга быта. Это я так, навскидку, есть еще много чего, картина очень пестрая.

– С чем связана пестрота картины?

– Мир становится все более глобальным, но одновременно и все более фрагментарным. Это взаимосвязанные процессы. Множатся типы и оттенки мироощущения, за ними следует все большее разнообразие форм жизни и соответствующих им вкусовых пристрастий. Одна из реакций на потребительскую глобализацию – повышение ценности отличий, люди с критическим сознанием культивируют их, то есть создают что-то отличное от мейнстрима. В мире искусства, и музыки в частности, нет априорно признаваемых ценностей, все ценное должно постоянно утверждать себя в этом качестве. И уже невозможно представлять музыкальную культуру как иерархию от чего-то условно нетленного и высокого до чего-то условно тленного и низкого. Структура вертикально организованной иерархии сменяется свободой горизонтальных связей и синтезом.

– Когда пропала эта вертикаль?

– Она стала расшатываться с началом ХХ века. Это долгий процесс, связанный с высвобождением европейского сознания от христианского догматизма, с индустриальной эпохой. Но самое невероятное разнообразие в музыке появилось в шестидесятые годы XX века на волне культурной революции, произошедшей в западной Европе и США. Репертуар филармонических залов и оперных домов потерял монополию на «серьезное». Попробуйте мне доказать, что Abbey Road «Битлз» менее серьезная музыка, чем Третья симфония Шнитке. Ну и так далее. Развернулось, говоря по старинке, живое творчество масс. Только уже не масс, а множества образованных и даже не очень образованных людей с творческим зудом. Искусство из привилегии превратилось в составную часть миропознавательной активности всякого думающего человека. И это хорошо.

– А когда это пришло в Россию?

– Тоже вместе с ХХ веком. Но особенно проявилось после падения железного занавеса, когда мы стали частью глобальной ярмарки идей.

– Есть ли какие-то особенности у нашей нынешней музыкальной культуры?

– Специфика последних полутора лет заключается в сокращении государственной поддержки искусства, ориентированного на эксперимент, на инновацию. И деньги, которых все меньше, играют тут не главную роль. Надвигающаяся опасность оскудения – идеологическая. Ведь еще недавно, вспомним, культивировался интерес к инновациям. Была такая государственная задача – диверсификация экономики. Одно из ее условий – диверсификация интеллектуальной жизни. И это касалось не только науки, требовавшей открытого взаимодействия с общемировой мыслью, но и искусства. Сейчас эти процессы сворачиваются, многие проекты закрываются. Всем известен случай с фондом «Династия», но подобных менее масштабных и менее известных примеров много и в искусстве. Люди начинают с оглядкой поддерживать потенциально «неблагонадежные» проекты, не говоря уже о зарубежной поддержке, которую вытесняют невыносимые условия работы, созданные для НКО. И конечно, это влияет на авторов. Когда нет возможности реализации, люди или уходят из профессии, или уезжают из страны, или, что называется, пристраиваются. И это при том, что в последние пять-семь лет современная российская музыка расправила крылья – у нас большое количество очень хороших молодых композиторов, что подтверждают победы на международных конкурсах, исполнение их работ ведущими мировыми коллективами. Но даже самым талантливым из них очень тяжело сейчас. Взлет, который был у нас в последние несколько лет, заметно иссякает.

– Назовите самые яркие проекты последних лет.

– Хочется отметить «Платформу» Кирилла Серебренникова на Винзаводе. Там было много новой музыки, причем на той же территории, что и новый театр, современный танец, медиаискусства. На протяжении трех лет это было место притяжения в Москве. Обратный пример – ансамбль «Студия новой музыки», который сторонится междисциплинарности и в основном работает в строго академическом пространстве Рахманиновского зала Московской консерватории. Или, скажем, Московский ансамбль современной музыки дает по 50–60 концертов в год по всей стране – от столичных филармоний до провинциальных домов культуры. И у обоих ансамблей бескомпромиссный репертуар, то есть сложная музыка, у которой есть своя публика, и немалочисленная. Наконец, оперные проекты: «Станция» Алексея Сюмака, «Носферату» Дмитрия Курляндского, «Франциск» Сергея Невского, «Сны Минотавра» Ольги Раевой, «Три-четыре» Бориса Филановского, «Полнолуние» Алексея Сысоева, «Марево» Широкова-Булошникова, «Титий безупречный» Александра Маноцкова. Замечу, что больше половины перечисленных произведений, как и недавний оперный сериал «Сверлийцы» или мои «Два акта», ставились не в оперных театрах.

– Чего не хватает композиторам сегодня?

– Как и всегда – заказов. То есть чтобы музыка не только исполнялась (с этим у нас более-менее все в порядке), но чтобы за ее создание композитору платили.

– А как чувствует себя современная музыка в сравнении с другими видами искусства?

– Народ ходит на новую музыку, концертные залы заполняются. В каком-то смысле она находится в более спокойном положении, чем, скажем, кино и театр. Музыка не столь ресурсозатратна, как кино, поэтому менее зависима от каналов финансирования. А специфика ее языка такова, что там меньше политического нарратива. Поэтому музыка имеет меньший общественный резонанс, в меньшей степени раздражает тех, кто обеспокоен всяким инакомыслием. Театр тоже можно делать «на коленке», что позволяет ему быть независимым, но при этом общественный интерес к нему гигантский, и там как ни поверни – везде политика. Поэтому он так раздражает минкультовских бонз и скандал следует за скандалом. Если же в музыкальном мире и случаются скандалы, то с собственно музыкой они не связаны.

Текст: Юлия Маврина