Отчаянный Евгений Гришковец
В апреле Гришковец выпустит книгу. «Театр отчаяния, или Отчаянный театр». А 16 и 17 апреля он выйдет на сцену ТЮЗа им. Брянцева с премьерой. Спектакль, который называется «Предисловие к роману», действительно предисловие к «Театру отчаяния…». Но не на бумаге, а на сцене, вот и вся разница. И расскажет Гришковец о тайнах творчества. Накануне выхода книги и спектакля мы решили узнать у автора, что, как и почему?
НН Евгений, в декабре мне довелось быть на вашей читке фрагментов из романа, посвященных службе во флоте. Почему вам захотелось вновь окунуться в прошлое? Это же не подведение итогов?
Евгений Гришковец. Нет, конечно. Ни в коем случае. Роман посвящен моему возрасту от 17 до почти 34 лет, от момента первого сильного впечатления от театра до момента сочинения «Как я съел собаку». Это роман о призвании. О чуде и странности того, что человек, родившийся в городе, где хорошего театра не было никогда, человек, который театр не любил и считал его несовершенным видом искусства (и до сих пор так считает), вдруг создает собственный театр. Театр, состоящий из одного человека. Театроведы еще не удосужились что-то серьезное написать про то, что я делаю. Были, конечно, статьи, но они о самом способе существования во времени, когда физическое время, которое проживает зритель, равно художественному, проживаемому исполнителем.
НН Не полагаясь на театроведов, можете обозначить аналог того, что вы делаете? Как говорится на питчингах, каков референс?
Е. Г. Думаю, тому, что я делаю, нет ничего ближе, чем Владимир Высоцкий. Лет 20 тому назад я прочел одну хорошую диссертацию, в которой прозвучала мысль, что у Высоцкого не 900 песен, а 900 маленьких моноспектаклей, персонажами которых были як-истребитель, дальнобойщик, золотоискатель, солдат Великой Отечественной, человек, вернувшийся из сталинских лагерей, и так далее. Это всегда персонаж с соответствующей лексикой, интонацией. Причем это авторские моноспектакли. Высоцкий как исполнитель чужих песен никогда никого не устроил бы. Как и я никого не устроил бы, если бы люди знали, что мне кто-то пишет тексты. Это к вопросу об аналоге. Но у меня 6 моноспектаклей, а у Высоцкого их почти тысяча.
НН Есть к чему стремиться… О чем же «Театр отчаяния, или Отчаянный театр»?
Е. Г. Как пересказать роман, который по объему как «Тихий Дон»? Как объяснить, про что он? Если получится сформулировать, то и читать роман не стоит. Замысел и суть романа равны роману от первой строчки до последней точки. И это не роман-воспоминание. Я писал большой приключенческий роман. И точно не про 1990-е, и точно не про театр.
НН Да, вы сказали, что он о такой метафизической категории, как призвание.
Е. Г. Да, роман написан как биографическая история, но главным героем романа является не человек, или не столько человек, а призвание, движущее и ведущее человека к непонятой человеку цели. Меня давно беспокоит этот удивительный феномен. Почему каким-то непостижимым образом из всех детей в семье Чеховых только Антон Павлович оказался связан с театром и стал драматургом?
НН Это дар? Или проклятие? Или проклятый дар? И то, что Господь дал, но может и отобрать?
Е. Г. Это кому как повезло. Но я бы хотел категорически возразить академику Лихачеву, который утверждал, что талант – это божественная одержимость. Я знаю много людей, наделенных огромным талантом и которые не относятся к этому таланту ответственно. Более того, им этот талант мешает. И я знаю вопиюще бездарных людей, которые в буквальном смысле одержимы. Призвание – вот что божественная одержимость. Когда у человека нет выбора, когда перед ним не стоит вопрос: делать это или не делать? Он не выбирает между деньгами и тем, что является его призванием. Он не слушает своих родителей, как бы он их ни любил, он не прислушивается к тому, что ему диктует его время. Он просто делает свое дело, и все.
НН Евгений, вы сказали, что роман о вас с 17 до 34 лет, и при этом говорите, что не про 1990‑е. Может ли быть биографический роман, лишенный примет времени?
Е. Г. В этом романе много литературных хитростей. В нем вообще нет никакого вымысла, но хронология событий изменена в силу законов восприятия – что-то усилено, что-то пропущено. В нем не звучит мое имя. Нет имен моих родителей, жены, детей. Нет имен дорогих мне бабушек и дедушек. Этим я подчеркиваю сугубо литературность, а не мемуарность романа. Если бы моей целью было время, я воспроизводил бы какие-то детали эпохи, музыку, кино, называл бы политических деятелей. Но для меня все это не важно. В романе не указано ни одной даты.
НН Вы его сделали максимально универсальным?
Е. Г. Я старался его сделать универсальным. Разумеется, все, о чем я рассказываю, происходит в 1980-е, 1990‑е годы, Советский Союз утаить невозможно. И никуда невозможно деться от того факта, что персонажи посылают письмо и долго ждут на него ответа – сегодня это надо объяснять. Но все это должно быть настолько несущественным, чтобы читатель, который с самого раннего детства привык к мобильной связи, не считал меня пожилым человеком. Не считал, что это книга про какое-то неведомое прошлое. Потому что если читатель натыкается на фразу: «Это была весна 1985 года», а он родился в 1986-м…
НН …у него сразу возникает отторжение?
Е. Г. Конечно. Получается, что это книга не про него и не про то, что он знает… Категорически ошибался Достоевский, который писал точное количество денег, которые взял Раскольников. Нам это непонятно. И нам этого не нужно. Было бы достаточно сказать просто «немного денег».
НН Ну а как же 30 сребреников?
Е. Г. Да, но ведь этот образ не для художественного текста.
НН А в литературе надо уходить от всяких частностей? Тогда нельзя писать: «Она была одета в драдедамовое пальто», ведь кто знает, что это такое?
Е. Г. Да нет, можно писать, пожалуйста. Но почему 30-летний человек не может сегодня читать Довлатова? Да потому что Довлатов как писатель сильно ошибался. Он настолько наслаждался своим временем, в его рассказах столько бытовых подробностей, что мы уже многого не понимаем. Даже я, хотя мне 51 год и я вырос в Советском Союзе. Но я не понимаю, о какой музыке идет речь. О какой еде идет речь. Что они там пили. Все улицы переименованы…
НН Ну не знаю, кажется, у Довлатова море фанатов…
Е. Г. Могло быть и больше. Вообще, Довлатов как гуманист гораздо больше, чем писатель. Все диссиденты боролись, но думали, что будут бороться вечно. В вечности СССР они были уверены больше, чем Горбачев. И поэтому описывали советский быт как то, что никуда не уйдет. А если бы тот же самый Довлатов обошелся без этих подробностей, мы бы читали его литературу как сегодняшнюю и нам бы ничего в ней не мешало. Потому что переживания героев, оценка того, что с ними происходит, – все это ничуть не изменилось. Я уверен, что нужно отказываться от лишних признаков эпохи, от всяких экзотических проявлений вроде поколенческих. Если ты пишешь поколенческий роман, то у тебя есть шанс остро попасть в свое поколение. Но за границей тебя никто не поймет. Мне же хочется быть услышанным не только своими ровесниками, но и моей 22-летней дочерью. Чтобы она читала мой роман не как книгу про несуществующую для нее страну…
НН Но одно дело фактология, другое – мышление. Вы ведь все равно мыслите как 50-летний мужчина, а не как 22-летняя девушка.
Е. Г. Я не мыслю по-другому, я просто старше ее. И я отлично помню себя двадцатилетним. Забавно: человек, которому 60 лет, стыдится показать кому-нибудь свои первые стихотворения школьной поры. Почему? Да потому что он целостен, и сегодняшний настоящий 60-летний мужчина неразрывен с собой прошлым, 17-летним юношей. Так что в этом смысле важнее не «что» я вспоминаю, а «почему» я это вспоминаю.
НН Извините, Евгений, я еще немного о принципе универсальности в искусстве. Вот «Тайная вечеря» Леонардо да Винчи, она не универсальна, ее невозможно расшифровывать, не зная христианских догматов и, более того, идеи Приората Сиона, тайного общества, магистром которого был художник.
Е. Г. Да, и поэтому, например, невозможно читать средневековую китайскую лирику. Там все время надо расшифровывать образы, зная, что сосна не является сосной, она символ вечной молодости. Но мы, люди христианского сознания, читаем этот стих про сосну, а не про молодость.
НН Тогда в чем смысл искусства?
Е. Г. У искусства нет никакого смысла. А самое бессмысленное из всех искусств – музыка, поэтому она самая мощная. Музыка не имеет семантики, и этим она сильна. Человек может сопротивляться смыслу, не соглашаться с ним или просто не понимать его. А с музыкой это невозможно. Она почему-то воздействует на нас, и все. И объяснить это невозможно.
НН И все же смысл должен быть. Иначе зачем оно?
Е. Г. Переживания. Впечатления. Для меня нет ничего хуже, чем когда говорят: «После этого спектакля есть о чем подумать…» О чем там думать, должны быть только чувства. Искусство не ребус. Как только начинается вот это разгадывание – все, речь идет не об искусстве.
НН Однако театр стал переходить именно в зону ребуса.
Е. Г. В ситуации постмодернизма жить проще, легче. Забавнее, интереснее. Потом ты обретаешь невиданную прежде свободу – можешь смешать Достоевского и «Звездные войны». В этом смысле ты – хозяин, бог. Человек решает вопросы своей воли: «Могу – не могу». Никакого отношения к искусству это не имеет. Но искусства всегда было немного…
НН Ваш театр, судя по названию книги, – отчаянный театр.
Е. Г. Да, в том смысле, что это смелый театр. Театр, где автор проходит через многое и в конце концов остается на сцене один. И это никак не моноспектакль. Моноспектакль – это чаще всего экзерсисы, демонстрация техники актеров. Я к этому не имею отношения.
НН Вы вспоминали Высоцкого, но, может, стоило бы упомянуть такой формат, как стендап? Я имею в виду западный вариант, когда актеры, они же авторы текстов, выходят на сцену со своей рефлексией.
Е. Г. Я, кстати, в Лондоне играл в одном из стендап-заведений. Ко мне приходили практически все известные британские комики. «Это забавно, круто, – говорили они мне. – Но это очень русская фигня, мы не смогли бы этим заниматься». Мы мало что знаем про этот жанр. И в том варианте, в каком он существует, например, в Англии, у нас не приживается. Почему – вот вопрос. А все дело в том, что у них пьеса находится в газете.
НН Ну да – днем в газете, вечером в куплете…
Е. Г. Именно! Та же история с политическим кабаре в Германии. Во всем этом нет таинственной театральной магии. Мы готовы смотреть про Путина и Собчак по телевизору, но ради этого специально куда-то идти? Театр все-таки в понимании русского человека – это серьезно. Настоящие переживания. Та же история с литературой. Ну не приживаются у нас комиксы. А я был в домах во Франции, в Бельгии, где книжные полки уставлены этими комиксами, замечательными, вовсе не глупыми. Причем выглядят они, как классические издания. Но для русского человека книжка, состоящая из картинок, – это фигня. Это несерьезно. Вот и все. Так что разница между стендапом и тем, что делаю я, та же: «серьезно» или «несерьезно».
НН И наконец, почему вы решили сделать сценическое предисловие к роману?
Е. Г. По традиции я в апреле должен был выпустить спектакль. Но роман вытеснил все другие замыслы и идеи. А потребность в выходе спектакля есть – организм так уже настроен, что раз в три года у меня премьера. И тут мне пришла в голову идея сделать «Предисловие к роману». В отличие от других спектаклей – «Как я съел собаку», который существует уже 19 лет, от «Прощания бумаги», которому уже 6 лет, и так далее, – «Предисловие…» будет идти всего один сезон. Потому что он напрямую связан с выходом романа. В этом спектакле мне хочется рассказать о процессе возникновения литературы, литературного образа. И во многом он будет посвящен процессу воспоминаний. Уходить в мир воспоминаний небезопасно – воспоминания о счастье всегда печальны.
НН Как об утраченном рае?
Е. Г. Как об утраченном рае, верно. И песенка, под которую ты танцевал в детстве, сжимает сердце именно тоской. И поэтому оттуда, из прошлого, ты возвращаешься другим человеком…
Елена Боброва
Фото: Егор Сачков
