Шестидесятник. Владимир Никитин
Владимир Никитин любил размышлять о так называемой неорганизованной действительности, о случайности, которая все решает в фотографии. Его приводила в восхищение возможность фото фиксировать то, что неподвластно человеческому глазу, его волновало то, что многослойно, многопланово и проявляется во времени. Есть фотографы, сосредоточенные на рамке кадра, Никитин, наоборот, говорил о том, что проявляется вне кадра, о контексте, мнемоническом, о включении культурной памяти зрителя.
У Никитина есть одна фотография из серии «Перекрестки России», которая меня очень радует. На снимке полустанок далеко в тайге, местные жители, бабушки, мужички, и одна из бабушек с любопытством трогает телеобъектив «Таир». Многие бы фотографы остереглись, как бы чего не случилось, и максимально деликатно изъяли объектив из рук бабушки, а Никитин не вмешивается – и, кажется, слышно, как он смеется над бабушкиными комментариями. Разглядывая никитинские фотографии, мне кажется, ему дико нравилось, как происходит жизнь у него перед камерой. Он не загонял ее в пропагандистский штамп, а кайфовал от самой жизни и везения, которое непременно приведет к результату.
Никитин пришел в фотографию в эпоху оптимизма и оттепели. Он работал фотокором на Сахалине, изъездил всю страну как корреспондент АПН, работал в «Ленправде», вел единственную телепередачу «Ракурс» о фотографии на ленинградском телевидении. «Для меня фотография стала… способом видеть интересные проявлениями жизни и повествовать о ней… Были книги и фотоальбомы, которые я смотрел в отделе эстампов Публичной библиотеки и понимал уже возможности этого поистине пленившего меня способа самовыражения и коммуникации… Помню, как я притащил в ТАСС журнал с поразившими меня снимками француза со странным для моего уха именем Анри Картье-Брессон. С этой публикации и началось мое увлечение творчеством этого потрясающего мастера, с которым спустя несколько лет мне посчастливилось познакомиться лично… Как ни странно, никто не разделил моего восторга, а Максим Блохин, выдвинув ящик письменного стола , за которым сидел пренебрежительно произнес: “Да у меня таких снимков целый стол накопился, только ни одна редакция их не берет!” Правда, снимков почему-то не показал», – вспоминает Никитин в еще неизданных записках.
Ленинград 70-х на фотографиях Никитина дышит парижским воздухом. Силуэты, композиции, ранние утра и закатные набережные, праздные гуляки и влюбленные, сценки уличной жизни – все это дышит и юмором и оптимизмом, новой телеоптикой, которая уводила задний план в туман и нерезкость. В то время одни фотографы в эстетике «сурового стиля» с энтузиазмом визуализировали провинциальную жизнь глубинки в социалистических декорациях, другие уходили в формотворчество и фиксировали жизнь города, Никитин находился как бы отдельно и со всеми одновременно, он снимал поморов и рыбаков, таежников и геологов, и одновременно балет Якобсона и жизнь ленинградской интеллигенции. Он был одним из организаторов знаменитой фотографической выставки во Дворце молодежи, где петербургская фотография показала свое лицо.
Как-то Никитин сказал, обращаясь к студентам: как же вам повезло, вы можете читать книги Капы и Брессона, Сюзан Зонтаг и Ролана Барта на русском языке – все доступно, а я сидел в Публичке и переводил Капу со словарем!
Никитин любил саму фотографию, а не себя в ней, и именно он открыл ленинградской публике множество имен мировых фотографов. Я до сих пор помню восторг и удивление от снимков Брессона и Судека, Хелмута Ньютона и Саудека, Ирвинга Пенна и Аведона, Нан Голдин и Франка, которые он показывал нам, студентам журфака 80-х, а замусоленный альбом Стейхена «Род человеческий» был для нас моральной и эстетической библией. Он приводил на семинары самых оригинальных и самобытных фотографов страны – от Юрия Роста до Владимира Соколаева, Сергея Подгоркова и Тарасевича, он обладал редким даром восторгаться чужим творчеством.
