Катя Пицык: Несезон

Ответ интервьюируемого можно сравнить с заголовком диссертации. Короткое объяснение – всегда обобщение. Чтоб хотя бы частично рассказать о том, что ты думаешь о свободе, надо как минимум 72 часа диалога. Первые сутки – на чистой воде. Вторые – с красным вином. И третьи – с одним покаянием в сердце. Но это никого не волнует. Москва привычна к поверхностному общению. Адаптирована к собственной патологии. Если по природе в неделе и существует 5 часов на разговор о свободе, то 4,5 из них отняты на стояние в пробках. Как говорит про Москву моя приятельница: у нас не общение, у нас – контакты.

Капков хочет сделать из столицы Европу. Хочет, чтобы люди слушали классику вечером на Тверской. Строит сцену напротив мэрии. Ставит рояль. Нанимает пианиста – человека с открытым сердцем, готового играть в нелетную погоду. Но из трех десятков бесплатных мест занято два. В тут же по случаю пристроенных пирожковых – тишина. Запах горячего кофе уходит в никуда. Укутанный в тулуп пианист освещен софитами щедро, как победительница конкурса красоты. Двое любителей Шумана завернуты в шарфы по глаза. Колкий снег. Грустно. Картина напоминает одесскую филармонию времен девяностых: симфонический оркестр (около ста исполнителей) постановил лимит – не выходил на сцену, если в зрительном зале на тысячу мест сидело меньше восьми человек. Если хотя бы восемь – концерт не отменяли.

Все чаще вечером центр пустой. Рестораны – пусты. Через витрины видны ряды незанятых сервированных стеклом и свечами столов. Напоминает череду надгробий в свежем убранстве. Шумно только в заведении у хозяина-итальянца на Бульварном кольце – к экспату москвичи ходят охотно: макароны, винная карта толщиной с Ветхий Завет, сам владелец всегда присутствует в зале, подсаживается к завсегдатаям, присматривается к русским девушкам. Тепло. Пахнет сливочным соусом. Гул разговоров. Румяный широкогрудый мужчина выпивает бокал красного залпом, как водку. Отерев губы, он возвращается к беседе со спутниками: вот увидите, говорит он, медведевская эпоха еще ох как аукнется всем нам! И тут же наливает новый бокал. До краев. За другим столом юная девушка хвастается перед компанией уровнем образования. Вы знаете, спрашивает она, почему Иисус Христос воскрес в субботу? Нет? Сейчас объясню, говорит она по-деловому и решительно отбрасывает со лба прядь белых волос. Но объяснений мне услышать не суждено – план перекрывает только что пришедшая пара, они садятся прямо передо мной и начинают раскрывать мировой заговор.

– Не знаю, что с ним! – восклицает девушка, тряся айфон. – Два года работал и вдруг началось… Не заряжается, еще что-то…
– А как ты хотела? – урезонивает спутник. – Каждый год выпускают новую модель! Все мои друзья замечали, что как только выходит новая – старая ломается. Даты практически совпадают. У всех в один момент начинают ломаться айфоны. Ничего ведь просто так не случается.
Он туманно вздыхает. Она округляет глаза.
– Думаешь… на них как-то влияют… на расстоянии? – спрашивает девушка и робко уточняет: – Микрочипы им вставляют, думаешь?

Слева от пары сидят двое молодых людей. Оба в хрустящих белых рубашках. Изящество. Запонки. Парфюм. Между с собой они говорят на английском. С официанткой один из них говорит на чистейшем русском. Переводит другу слова официантки, а, соответственно, официантке – наоборот. Таким образом трое общаются на протяжении получаса. Затем русскоязычный друг уходит в туалет. Англоязычный остается скучать. Дама, сидящая в одиночестве за самым близким к моему столиком, вдруг обращается к этому иностранцу, просит угостить сигаретой. Он лезет в карман пиджака. Да без проблем, говорит он на абсолютно родном ему русском. И протягивает пачку. Пожалуйста, говорит он, только курить вообще-то вредно. Когда дама возвращается с перекура, я спрашиваю, как она догадалась, что иностранец – наш. Дама улыбается, пожимает плечами, да бросьте, говорит она, что – не видно? – обыкновенная московская золотая молодежь, учились, наверное, в Англии, играют в европейцев, мальчики, обычные дела.

Состарившаяся Москва

Последние годы я слушала эту толпу. Эту нынешнюю Москву. И никак не могла подобрать определение своим чувствам. Никак не могла назвать словами изменения, которые вижу. В голове вертелась только строка: «И, судя по письмам, чудовищно поглупела». Осенью в филармонии, на концерте я обратила внимание на то, что мой любимый дирижер постарел. Я вспомнила, как мама привела меня в детстве на его сольный концерт. Он был тогда молодой человек. Я влюбилась. Раз он изменился за тридцать лет, значит, и я. Подумав об этом, я посмотрела на кисти собственных рук. Ничего хорошего. Такие руки бывают у тех, кто, например, много стирает и имеет мало свободного времени. В антракте от тоски взялась за СМС. Написала подруге: «Первая скрипка – секс-бомба». Тут же пришел ответ: «Имей в виду, брюлики у нее настоящие». «Откуда ты знаешь?» «Знаю. У нее муж – миллионер с охраной. Счастливая семья, полный комплект». Две пенсионерки за моею спиной обсуждали какие-то сюиты для клавесина. Слово за слово, дошло до маэстро. Как постарел, говорили они, прицокивая и качая головами. И тут до меня дошло. Состарился дирижер. Состарилась я. Состарились эти две любительницы Куперена. Так почему бы не состариться и Москве? С чего бы это вдруг ей быть вечно пьяной и молодой? Устала. Выдохлась. Воспроизводя себя, снизила качество новых клеток. Стала выглядеть, как курортный город в первые дни «несезона». Бывает. Рано или поздно что-то такое должно было произойти. Пустое Бульварное. Под скамьей раскрошенный хлеб, не тронутый голубями. Глупые металлические елки. Иллюминация на деревьях гоняется вхолостую, опять же, видимо, для голубей, пресыщенных буржуазной эпохой, или для созерцающего безлюдье швейцара, стоящего при дверях некогда триумфального ресторана. Ничего страшного. Просто так еще не было. По крайней мере, в двадцать первом веке уж точно. И я не могу представить, что будет дальше. Люди от старости умирают. А города порой рождаются заново. Какая-то другая Москва не за горами. Пусть так. Но по прежней все будут скучать. Мы уже скучаем.