Большой театр в Москве

Большой былой и новый

Как-то мой психиатр попросил рассказать об увлечениях. Что, спросил, доставляет вам подлинную радость? Я честно ответила: секс, алкоголь и оперный театр. Слово за слово, выяснилось, что я часто бываю в Большом. В том числе – на исторической сцене.

Доктор разочаровался. Сказал, что не понимает людей, бывающих в Большом после реконструкции. Дескать, варварский и коррупционный ремонт отвратителен, новая вычурно богатая публика непереносима. Я хотела объяснить, что субкультура устроена иначе, что в приоритетах меломана интерьер театра на шестнадцатом месте, но не нашла подходящих слов.

Я переехала из Петербурга в Москву в 2001 году. Первым делом разведала цены на сыр и вино. Записалась в спортклуб. И купила билет на «Пиковую даму». Большой поразил. Мелкие стулья партера стояли убористо, как бисер в ожерелье. Колени упирались в спинку впереди стоящего кресла. Люди дышали друг другу в затылок. Во время увертюры отвечали на телефонные звонки, во время действия разворачивали из фольги конфеты. Это было даже хуже, чем лететь восемь часов в переполненном устаревшем отечественном самолете: мой спутник, артист балета Мариинского театра, потерял сознание к концу второго акта. В антракте в буфете за соседним с нашим столом две тучные укутанные женщины достали из целлофановых пакетов бананы и развернули из газеты бутерброды. Запах буженины. Авоськи. Все немножко походило на зал ожидания автовокзала. По окончании спектакля аплодисменты длились три минуты. Артистов не вызывали. Да и вызывать было незачем. Пели, как в провинциальном доме культуры. Контраст с Мариинкой шокировал. Тогда я и не задумывалась, а теперь, спустя 13 лет, понимаю: Иксанов только-только вступил в должность. Реформы лишь надвигались.

Новый Большой театр

Сегодня иначе. Есть куда положить локти. Сидеть – удобно, буфетничать – дорого, приносить еду с собой – нельзя. Шуршать в темноте фольгой – не принято. Я – бедный человек – обычно сижу в партере, довольно часто в первом ряду (не потому что я клакер, нет, просто так сложилась жизнь – билетами снабжают друзья, повезло). Мне нравится рассматривать олигархов и жен. Платочки в нагрудных карманах, запонки с алмазами, жемчужины с перепелиное яйцо, лисьи горжетки, шляпки с вуалью. Звучит, как вранье. Но это правда. Цены в партер – от 5 до 15 тысяч, у спекулянтов – дороже, а уж на декабрьского «Щелкунчика» можно сходить и за все 35. Теперь в театре, помимо любителей танцев и музыки, много людей, просто способных выложить за билет цену небольшого тура в Европу.

Первый раз я увидела музыкальную сцену в девять лет. Магаданский театр оперетты. В вестибюле тогда была специальная комната, метров десять квадратных, вместо четвертой стены – тяжелая бархатная портьера. Там, за этой портьерой, женщины снимали сапоги и теплые рейтузы. Обувались в принесенные с собой туфли. В комнате висели зеркала до пола. Имелись розетки – можно было включить плойку. Театралки приезжали за час. Красились. Лакировали волосы. Потом я выросла и пожалела, что эти подготовительные женские комнаты остались в советском прошлом. Но вот с открытием исторической сцены люди снова стали приносить в театр сменную обувь. В гардеробе стоят бархатные банкетки. Женщины стягивают сапоги, надевают туфли на шпильках. Многие мои друзья считают Иксанова скверным и алчным директором. Не знаю, может быть, они правы. Но я запомню деталь: при Иксанове публика снова стала наряжаться, как во времена моего детства. Что начнется при Урине? Посмотрим.

Из истории Большого театра в Москве

Однажды я видела сценку: молодая дама вышла из роллс-ройса и направилась к главному подъезду Большого. За ней следовал водитель. За шаг до дверей дама отработанным движением сняла с себя шубу и, не оглядываясь, бросила назад, водителю в руки. Показала билет охраннику. Переступила порог. Исчезла. Водитель, робко обнимая шубу, вернулся к машине. Недавно в книге князя В. Н. Долгорукова «Былая Москва» я прочла о том, как это было в 1900-е годы. К Большому подъезжали кареты, выездные лакеи отворяли дверцы и помогали дамам выходить. Аристократки носили ротонды – длинные шубы без рукавов и талии, надевавшиеся внакидку. При входе на лестницы театра ротонды сбрасывались в руки выездного, который всегда сопровождал своих господ до ложи. В ложе он снимал с них ботинки и увозил все вещи домой. К концу последнего акта привозил обратно.

В этой же книге я прочла, что за час до начала спектакля под колоннадой начинали прохаживаться непонятные личности в тулупах с поднятыми барашковыми воротниками. Спекулянты. Кассы пусты, а у этих можно было купить втридорога любые билеты. Если театрала устраивала цена, спекулянт либо сразу вынимал билеты из внутреннего кармана, либо отдавал приказание подручному, который нырял в темноту и через десять минут возвращался с билетом. Подручный бегал в ресторан «Вильде» – штаб-квартиру спекулянтов. Там сидели напарники барыг, дежуривших у входа. Напарники держали билеты у себя – на случай полицейских облав возле театра. Облавы, впрочем, происходили редко, так как городовые и околоточные надзиратели получали от перепродаж хорошие проценты. Словом, за сто с лишним лет принципиальных изменений, как видим, не произошло.

Жаль, Долгорукий ничего не написал про буфет. Интересно, каким он был? Сегодня обстановка проста. Самое дорогое шампанское – 20 000 рублей за бутылку, самое дешевое – 400 за бокал (мой вариант). Самый дешевый бутерброд – с варено-копченой колбасой – 80 рублей. Таких дешевых бутербродов нет ни в одном музыкальном театре Москвы – уникальная фишка Большого: учтены интересы самого широкого круга зрителей. Однажды передо мной в очереди стояли две девушки. Они взяли два бокала вина, оставили на стойке 1000 рублей и ушли к столику. А сдача? – спросила буфетчица. И сказала мне: пожалуйста, догоните их, окликните, скажите, что сдачу забыли. Я подошла к девушкам. Они пожали плечами: дескать, сдачи не надо, 200 рублей – для буфетчицы. Я задумалась. Девушки были красивыми. Но на вид не богатыми. В баре не принято оставлять чаевые. Но даже если и оставлять, то традиции известны любому: десять процентов максимум. Зачем оставлять больше двадцати? Эта загадка останется для меня неразгаданной навсегда.

Как-то на гастроли в Большой приехал Новосибирский театр. С балетным концертом. В первом отделении показывали третий акт «Баядерки». Танец теней, сложно. Артистки волновались. Некоторых трясло. Пару раз возникала угроза падения. Зрители, избалованные высоким уровнем труппы Большого (близким к акробатическому), прониклись: зал сидел не дыша, будто наблюдая за канатоходцем, – никто до этого и не думал, что стоять в арабеске так трудно, никто даже не представлял, что, оказывается, за танцовщиков можно переживать столь же остро, сколь за соревнующихся фигуристов. Наконец дотанцевали. Зал взвыл от восторга. Аплодисменты были обжигающими. И своих-то публика так не встречает, а тут – Новосибирск превознесли до небес. А все потому, что девушки заставили зрителей пропотеть от волнения. В антракте я спросила сидящую со мной по соседству даму: как думаете, зачем они привезли в Москву такую сложную вещь? Очевидно же, что танец теней Новосибирску не по зубам. Дама ответила вопросом: а почему, спросила она, на первом курсе консерватории желторотые студенты сразу берутся играть Рахманинова? Не знаю, ответила я. Дама сказала: мы ведь всегда хотим показать все самое лучшее – хотим показать то, что лучше, а не то, что лучше умеем.